Сентиментальный убийца (Т.Р. Утамбаев, "Гражданин и право", N 5, 6, 7, май, июнь, июль 2007 г.)

Сентиментальный убийца

В один из летних дней 1992 года в коридоре Ленинабадского областного суда, на первом этаже которого по милости нашего незабвенного министра юстиции Ш.Д. Махмудова находился наш президиум, ко мне обратился коренастый подвижный мужчина с открытым, улыбчивым, располагающим к себе лицом. У него была характерная внешность матчинца, но без типичной для представителя этой таджикской народности жесткости во взгляде, резкости в движениях, какой-то непредсказуемости во всем облике. "Уважаемый, - сказал он в подкупающей, но незаискивающей манере, - Вас нам рекомендовали, нам нужна Ваша помощь. Мы готовы целовать следы Ваших ног..." Восточная цветистость обращения несколько смутила меня, но не вызвала обычного в таких случаях раздражения.

Мы уединились. Он сказал, что является старшим братом того капитана милиции, который застрелил помощника прокурора Матчинского района. Этот случай, имевший место месяца два назад, был в области общеизвестен.

"У нас был адвокат, наш родственник, - упреждая мой вполне понятный вопрос продолжал он, - но его убили в Душанбе".

В республике шла гражданская война, на юге развернулись боевые действия. Говорили о хлопковых полях, залитых кровью, о списках судей и прокурорских работников, подлежавших уничтожению по решению оппозиционных сил. Поэтому факт смерти своего коллеги я воспринял в контексте этих событий.

В ходе дальнейшего разговора выяснилось, что следствие по делу его брата идет полным ходом, ведет его старший следователь областной прокуратуры Эксонов и ему в ближайшие дни нужно провести очередное следственное действие с участием обвиняемого и его защитника.

Моего клиента звали Милло Огунов, как он сам представился. Он оказался врачом, заведовал районным тубдиспансером. Я был относительно свободен, он не торопился уходить, и мы разговорились. У нас нашлись общие знакомые в Матче, он оказался интересным собеседником, и мы, попивая зеленый чаек, проговорили несколько часов. В ходе беседы я позвонил Эксонову и договорился с ним о времени ознакомления с материалами дела.

Так началась моя работа по защите капитана милиции Огунова, которая продлилась более трех лет.

На следующий день я ознакомился с материалами дела в разрешенном законом объеме. Затем мы с Милло Огуновым поехали в следственный изолятор города Ура-Тюбе. Ехали на его видавшей виды машине ГАЗ-24. Он с юмором рассказывал о том, как ему приходится угождать этому капризному существу, чтобы оно хоть как-то выполняло свои функции. Пока доехали до цели, он несколько раз останавливал машину, рылся в капоте, доливал воду, масло.

Следственный изолятор Ура-Тюбе можно было назвать образцовым. Хотя его контролеры и дежурные работали в соответствии с теми же инструкциями, что и ленинабадские, мне, например, посещать его было не то что приятнее - здесь это слово неуместно, но там была другая аура. Главная причина этого крылась, мне кажется, в его начальнике, подполковнике Рахматове. Мы с ним водили знакомство с тех времен, когда я, еще молодой адвокат, бегал читать обязательные для нас лекции по правовой пропаганде в женскую тюрьму. В то время он находился в должности заместителя начальника лагеря по политической работе. И запомнился своим дружелюбием и обходительностью.

По образованию педагог, он, видимо, нашел какие-то свои подходы в воспитании тех, кто оказался не в ладах с Уголовным кодексом. Во всяком случае, постояльцы этих учреждений плохо о нем не отзывались.

Написав требование о выводе Огунова и отдав его дежурному, я вышел во двор СИЗО и столкнулся там с Рахматовым. Он обнял меня, как доброго старого знакомого, и пригласил к себе в кабинет. Предложив свежезаваренного зеленого чаю, он стал задавать традиционные вопросы о здоровье, семье, делах... Когда ему стало известно, что я берусь за дело капитана Огунова, он выразил удовлетворение: "Хороший парень, надо ему помочь".

Отдав дань гостеприимству Рахматова, я вышел во двор. Дежурный сказал мне, что Огунов уже ждет меня в красном уголке. В этом СИЗО были, конечно, и следственные кабинеты, но они так напоминали мрачные застенки Средневековья, что мы там работали очень редко.

Огунов оказался не похожим на своего старшего брата. Он представлял собой образчик типичного матчинца, густоволосого, с тяжелой челюстью и настороженным, недоверчивым взглядом. Мне долго пришлось доказывать ему, что я его адвокат, защитник. И лишь после того, как я убедил его, что я тот, за кого себя выдаю, он превратился в скромного, даже смиренного молодого человека. Я не мог себе представить его в форме капитана милиции.

Его обвиняли в изнасиловании несовершеннолетней, незаконном задержании, злоупотреблении служебным положением и убийстве, совершенных при следующих обстоятельствах.

Тридцатого апреля 1992 года Огунов заступает дежурным ОВД Матчинского района. Около 8 часов вечера пастухи одного из колхозов района привозят на "Ниве" связанных парня и девушку, татарина и казашку, не местных. Они заявляют Огунову, что эти молодые люди слонялись по степи без видимой причины, по их предположению - с целью кражи баранов. Огунов оставляет привезенных в дежурной части, заверив пастухов, что он с ними разберется. Пастухи уезжают. Капитан развязывает доставленных, берет у них объяснительные записки, в которых они отрицают наличие у них каких-то преступных намерений и поясняют, что они жители Казахстана, приехали в Таджикистан в гости к знакомым, проживающим в поселке Куруксай. Фамилии их - Аликулова и Дамиров.

После этого он, по версии обвинения, водворяет парня в камеру временного задержания, а девушку приглашает на второй этаж в один из служебных кабинетов. Там он, якобы угрожая ей пистолетом, преодолевая ее сопротивление применением к ней физического и психического насилия, вступает с ней в насильственный половой акт в естественной форме.

Около 6 часов утра следующего дня он освобождает парня из камеры, отпускает его и девушку, предварительно взяв с них под угрозой расправы обещание, что они не будут жаловаться на него.

Однако девушка 3 мая подает на имя прокурора района соответствующее заявление. Прокурор поручает проверку дела своему помощнику Сангинову. Сангинов на следующий день, 4 мая, утром, приходит в ОВД и приглашает Огунова в кабинет замполита, который он временно занимает, для дачи объяснений. Огунов, явившись туда при табельном пистолете, с целью создания будто бы препятствий для расследования совершенных им тяжких преступлений производит в Сангинова четыре выстрела из пистолета, и Сангинов от полученных ран умирает на месте.

Предъявленное обвинение удивляло неправдоподобием и алогичностью обстоятельств. Я с трудом представлял себе, что капитан милиции в здании ОВД при исполнении служебных обязанностей мог изнасиловать несовершеннолетнюю. А на следующий день в этом же здании в разгар рабочего дня убить проверяющего с целью сокрытия этого преступления!

Допустить же, что этим капитаном был мой подзащитный, я вообще не мог.

Сам капитан виновным себя признавал частично. Допрошенный ко дню нашей встречи несколько раз, он утверждал, что никакого изнасилования не совершал, его оклеветали. Что же касается убийства, то произошло следующее. С помощником прокурора у него в течение длительного времени были неприязненные отношения. Однажды Сангинов унизил и тяжко оскорбил его, дежурного ОВД, у входа в его здание перед сотрудниками милиции и посетителями. Затем это повторилось вновь. Сангинов оскорбил его и ударил в кабинете замполита, куда он его вызвал для дачи объяснений. В результате Огунов не выдержал, вспылил и не сумел удержать себя в руках...

Эти показания Огунова, в отличие от следственной версии происшедшего, были, конечно, убедительнее.

Мы сели с ним за длинный стол, покрытый кумачовой скатертью, стоящий на сцене, других столов в красном уголке не было. До этого он выглянул во двор, по-свойски позвал какого-то заключенного, занимавшегося хозработами, и нам принесли неизменный зеленый чай.

Как я уже говорил, Огунова за два месяца допрашивали неоднократно. Провели очную ставку с потерпевшей, записав ее на видеокассету. Об этом я уже знал, но для формирования моего внутреннего убеждения этого было мало.

Следователи, записывая показания допрашиваемых, как правило, редактируют их, отсеивают в меру своего понимания и обвинительной позиции многое такое, что и составляет порой их главное содержание, позволяющее затем давать правильную юридическую оценку действиям виновного лица.

Я попросил Огунова описать случившееся с ним как можно подробнее. Он стал рассказывать. Я по ходу дела задавал ему уточняющие вопросы.

Когда он закончил свой рассказ про девушку с парнем, которых он, по его словам, отпустил сразу, как только отобрал объяснения, не видя оснований для их задержания, я спросил его: "Если Вы не обидели Аликулову и Дамирова, какой им был смысл клеветать на Вас?" Он, немного подумав, ответил: "У меня в ОВД есть недруг, капитан Сайдалиев. Меня недавно обещали перевести начальником уголовного розыска, а он давно метит на это место".

"Допустим, - сказал я, - но каким образом Сайдалиев сошелся с этой девушкой и сфабриковал эту ситуацию? Его во время Вашего дежурства в отделе не было. Их знакомство маловероятно - она приезжая и остановилась к тому же не в районном центре, а в поселке Куруксай. То же самое можно сказать и о ее парне".

"Этого я не знаю", - пожал плечами Огунов. Вел он себя при этом довольно убедительно.

Огунов не помнил, как он стрелял. Он помнил, как Сангинов оскорблял его, толкнул так, что он ударился о стекло книжного шкафа и оно разбилось. Дальше - провал в памяти. Далее он смутно помнил, что, когда его сослуживцы прибежали на место происшествия на звуки выстрелов, он уже закончил стрельбу и держал пистолет в руках. Так вот, товарищи его долго не могли вынуть пистолет из его руки - пальцы были словно окаменевшие. Он также рассказал мне, что, отобрав у него пистолет, сотрудники почему-то не задержали его и он, выйдя из здания ОВД, пошел домой. Шел он, по его словам, по дороге, на которой кто-то словно специально выкопал большие канавы, и ему пришлось перепрыгивать через них.

Да, я уже сталкивался с подобным. Никаких канав, конечно, не было. Наблюдалось так называемое постаффектное состояние. Все это в совокупности позволяло говорить о возможном нахождении его во время производства выстрелов в состоянии сильного душевного волнения.

Надо отдать должное следователю, объяснения Огунова были подробно и не раз запротоколированы.

Позиция защиты очерчивалась более или менее четко: добиваться оправдания по изнасилованию и признания в убийстве, совершенным в состоянии сильного душевного волнения.

Реальна ли была эта позиция? Скажем так: как позиция она не должна была встретить у суда удивления. Почти все насильники не признают себя виновными, и мало кто из убийц признается в хладнокровном лишении жизни человека - большинство оправдывается неправомерным поведением самих потерпевших. А вот согласится ли с такой трактовкой суд? Об этом более определенно можно будет сказать только после завершения судебного следствия.

Я по своему опыту знал, что во всяком случае следствие оставит мне для продвижения моей позиции минимум возможностей. Убийство Сангинова предъявлено как убийство при отягчающих обстоятельствах - в связи с выполнением потерпевшим служебных обязанностей. Изнасилование предъявлено как совершенное в отношении несовершеннолетней. Кроме того, Огунов обвинен в злоупотреблении служебным положением и в превышении служебных полномочий - за незаконное задержание Дамирова. Если к тому же принять во внимание, что он был не только работником милиции (повышенная ответственность), но и дежурным по отделу милиции в ходе совершения этих действий, то станет ясно - тут пахло расстрелом.

Но подзащитному я, конечно, говорить этого не стал: зачем ему преждевременные переживания? Наоборот, я постарался вызвать в нем уверенность в том, что позиция наша правильная.

Когда я вышел из СИЗО, уже вечерело. Милло Огунов, оказывается, успел съездить на базар и привезти брату продукты. Мы двинулись в обратный путь. По дороге в неторопливой беседе я изложил моему клиенту все, что я думал о деле его брата. Здесь я уже ничего не скрывал, изложил все как есть.

Он выслушал меня спокойно и подвел черту: "Вот поэтому нам Вас и рекомендовали. Мы верим Вам потому, что Вы заранее никаких гарантий не даете".

Через некоторое время после этого мы приехали к Огунову со следователем, и он допросил его с моим участием.

Затем обвиняемого направили в Душанбе проходить стационарную судебно-психиатрическую экспертизу. Это должно было занять не одни месяц.

Бывая в прокуратуре по другим делам, я заходил к Эксонову узнать, как продвигается следствие. Однажды я застал там мужчину, по узорам на тюбетейке которого я без труда определил, что он из Исфары, старинного города, расположенного на границе с Узбекистаном. Убитый Сангинов тоже был родом оттуда. Я не связал эти факты и, не дожидаясь, когда этот мужчина выйдет, стал, как обычно, спрашивать о деле Огунова. Постетитель как-то по-особенному взглянул на меня и вышел.

Когда я, поговорив с Эксоновым, уже спустился по мраморным ступенькам солидного здания областной прокуратуры, меня позвали по фамилии - в тени решетчатой ограды стоял хозяин исфаринской тюбетейки. Только тут я сообразил, что это, видимо, родственник Сангинова. Так оно и оказалось - его старший брат. Он очень вежливо, но с угрозой в голосе сказал: "Мы навели о Вас справки и знаем, на что Вы способны. Так вот, мы просим Вас... Иначе..."

От неприкрытой угрозы во мне поднялась волна возмущения, но я взял себя в руки, не стал ничего говорить ему в ответ - повернулся и ушел. Не буду же я ему объяснять, в чем заключаются профессиональные обязанности адвоката. Он брат убитого и не в состоянии был в то время это понять.

Угрозу я серьезно не воспринял, но, когда в очередной раз встретился с Огунововым, рассказал ему об этом. Тот пристально посмотрел на меня и сказал: "Вы не обижайтесь, но нашего первого адвоката убили в районе Душанбинского аэропорта, когда он возвращался отсюда, побывав в СИЗО Ура-Тюбе на допросе брата. Убийц не нашли, и мы предполагаем, что его могли... выследить братья Сангинова".

Как я уже говорил, в республике шла гражданская война, жизнь человеческая обесценивалась с каждым днем все откровеннее... И мне очень захотелось отказаться от защиты Огунова.

Поняв мое состояние, мой собеседник сказал: "Мы не обидимся, если Вы откажетесь, и никому не откроем причину".

Немного поразмыслив я решил, что это все-таки пустые страхи. Смерть адвоката при подобных обстоятельствах от руки родственников убитого больше походила на детектив и я, улыбнувшись, произнес: "Семи смертям не бывать, а одной не миновать".

Но затаенный страх оставался. Он неожиданно холодил сердце в самые неподходящие минуты, и мне приходилось долго выстраивать про себя целые логические цепи, чтобы - в который раз! - убедить себя, что, если бы они всерьез хотели, давно убили бы...

Следствие завершилось зимой. Хорошо помню, что в СИЗО мы поехали со следователем в моей "шестерке". А за день до этого всякими правдами и неправдами добывали бензин в ленинабадском таксопарке - с бензином в республике были проблемы.

Чтобы сидеть спокойной и не дергаться, я упросил дежурного открыть тюремные ворота и поставил машину во дворик, расположенный между первыми и вторыми воротами. Расположились, как всегда, в красном уголке. Обычно, несмотря на следственную тайну, когда дело расследуется долго, адвокат просчитывает, с какими казусами он может встретиться в деле. Сюрпризы бывают редко.

Однако в деле Огунова было чему удивляться.

В обоснование обвинения в изнасиловании кроме показаний самой потерпевшей, видеозаписи ее же показаний на очной ставке с Огуновым, которая, кстати, была очень убедительна, заключений судебно-медицинских экспертиз о наличии телесных повреждений предъявлялись и вещественные доказательства. В качестве них фигурировали пластмассовый календарик и полотенце. По показаниям Аликуловой, календариком она пыталась ударить Огунова, когда он преодолевал ее физическое сопротивление, полотенцем он вытирался после совершения с ней полового акта. И то и другое она, по ее словам, положила к себе за пазуху, когда уходила с места происшествия, а потом предъявила в прокуратуре. Перечисленных доказательств при условии их обычной доброкачественности и соответствующего заключения судебно-биологической экспертизы в отношении пятен на полотенце было вполне достаточно, чтобы говорить о серьезности этого обвинения.

Но в деле имелся неожиданный поворот.

Аликулова, обратившись 3 мая 1992 года в прокуратуру с заявлением об ее изнасиловании Огуновым, 25 мая того же года подала на имя прокурора другое заявление, в котором утверждала, что оговорила его, решила его попугать, потому что он обращался с ней и с Дамировым грубо. В этом же заявлении она подчеркнула, что сделала это под воздействием работника милиции Ибрагима.

Помните, при первой встрече Огунов говорил мне про Сайдалиева, его конкурента на должность начальника уголовного розыска? Он и был Ибрагимом.

Так что же получается - Огунов-младший в беседе со мной высказал предположении или наверняка знал? Ведь ко времени нашей встречи с ним отказное заявление потерпевшей уже было подано. Похоже, знал. Следователь мог сказать ему. В этом ничего страшного не было, но... я почувствовал, что Огунов не во все, скажем так, меня посвятил.

Конечно, клиенты, несмотря на наши призывы, никогда не бывают откровенны с нами до конца. И этому есть, разумеется, причины, особенно в эпоху смуты. Брат брату не верит... Но и работать в таком положении тоже сложно: не имея полной информации, в том числе и "закулисной", трудно вести квалифицированную защиту.

Читаю дело дальше. Спустя почти три месяца после подачи "отказного" заявления потерпевшую допрашивают. Она подтверждает это заявление и поясняет, что телесные повреждения на ее теле созданы искусственно Сайдалиевым. Он же порвал ее кофту; календарик и полотенце ей передал также Сайдалиев.

Второго мая 1992 года он водил ее в свой кабинет, чтобы она запомнила его обстановку. (В этом же кабинете были рабочие места Огунова и Мунаварова, который будет свидетелем по нашему делу.) На очной ставке с Сайдалиевым она подтверждает эти показания.

Далее, в деле фигурировала справка следователя о том, что Аликулова с Дамировым выехали из Матчинского района и их местонахождение не установлено.

По мере ознакомления с показаниями Аликуловой, данными ею в объяснение своего отказного заявления, с ее же показаниями на очной ставке у меня начала зреть мысль, что здесь не все чисто. Когда же я дошел до справки, у меня начало формироваться убеждение, что здесь несомненно делается попытка похоронить дело об изнасиловании самим следствием.

Это читалось без напряга. Отказное заявление на имя прокурора потерпевшая, допустим, могла еще подать и сама в результате угрозы или подкупа со стороны родственников обвиняемого. Но кто же поверит, что условиях Средней Азии несовершеннолетняя бедная бродяжка сможет настоять в отказных показаниях перед старшим следователем областной прокуратуры и повторить этот подвиг на очной ставке?

Было похоже, что бедный Огунов, забыв на время ради брата о своей гуманной профессии, скорее всего, не сам даже, а через подходящих для этого фигурантов путем угроз и подкупа вынудил потерпевших отказаться от своих претензий. Возможно, потом доктор сам и проводил их на поезд и, дав им денег, порекомендовал затеряться в родных казахских степях.

Но кажется ли успешной попытка похоронить дело? Ведь объективному суду не составит труда взять за основу первоначальные, обличительные показания потерпевшей, подтвержденные заключением судебно-медицинских экспертиз о наличии на ее теле телесных повреждений, предельно убедительной видеозаписью ее очной ставки с Огуновым, вещдоками...

Уважаемый адвокат, а Вы на что? Для чего "готовы целовать следы Ваших ног"? Вот Вы и должны умудриться свести на нет все это. Читаю дальше. Оказывается, недооценил я уж не знаю кого - следствие или Огунова-старшего, а возможно, и обе стороны. Это было только началом.

В деле имелось заключение судебно-медицинской экспертизы, согласно выводам которой на передней поверхности грудной клетки потерпевшей обнаружены три кровоподтека. По ее начальному объяснению, это были следы "засосов", которые поставил ей Огунов. Эксперт подтверждал такое их происхождение.

Но затем была проведена комиссионная, а значит, и более "квалифицированная" экспертиза, которая сочла их причиненными твердыми тупыми предметами или пальцами рук, в том числе и собственной рукой.

Последние два слова предназначались, видимо, для самых непонятливых - никто ее не насиловал, сама себе синяков наставила.

Аликулова в своих обличительных показаниях утверждала, что насильник после совершения с ней полового акта вытерся полотенцем, а она, уходя из кабинета, незаметно спрятала это полотенце за пазуху и затем представила его органам следствия.

Согласно же заключению экспертизы вещественных доказательств N 33 от 14 июля 1992 года, на плавках, форменной одежде, двух майках Огунова, полотенце, матрасе, двух тампонах сперма не обнаружена.

Если заключения экспертиз в отношении кровоподтеков еще не исключали двоякой оценки, то резюме специалистов было круто однозначным. Нате вам! Попробуйте перешагнуть! Ведь надо доказать по меньшей мере вину следователя или эксперта в фальсификации доказательств. А попробуй докажи! Это не так просто.

А может быть, я ошибаюсь? Может быть, такое заключение экспертизы объясняется не злым умыслом должностных лиц, а какой-то другой причиной? Может быть, все-таки капитан Огунов - жертва оговора, а казашка стала в руках Сайдалиева искусным орудием устранения конкурента?

Нет, нет! Достаточно посмотреть видеозапись ее очной ставки с Огуновым, где она гневно и презрительно обвиняет его, а потом плюет в него. Такое сыграть бродяжке было бы не под силу. И потом, было явно неубедительно, что Сайдалиев - такой "пострел": буквально на следующий день после происшествия успел где-то встретиться с потерпевшей, сочинить убедительный сценарий изнасилования и добиться от девчонки такого талантливого исполнения роли пострадавшей.

Читаю дело дальше. Оказывается, и это еще не все. В деле имелось заключение судебно-медицинской экспертизы, проведенной в Душанбе, на кафедре психологии Таджикского педагогического института, согласно выводам которой Огунов во время производства выстрелов находился в состоянии физиологического аффекта. Это давало следствию и суду главное основание для признания убийства совершенным в состоянии сильного душевного волнения.

Чтобы понять мое удивление, читателю следует знать вот что.

Признание даже судом убийства совершенным в этом состоянии - явление очень редкое. Установления такого обстоятельства предварительным следствием практически не бывает. Проведение же следствием такой экспертизы по своей инициативе - а здесь так оно и было - было равнозначно открытому признанию своей явной заинтересованности в пользу обвиняемого.

Конечно, с выводом экспертизы я был согласен. Я и без нее пришел к подобному выводу еще до изучения всех собранных материалов. Но одно дело, что это обстоятельство показываю я, адвокат, без особых, впрочем, гарантий заставить суд признать его; другое дело, когда эту функцию берет на себя следствие. Отбирает мой хлеб, так сказать.

Мы с Огуновым сидели, как всегда, на сцене, за кумачовой скатертью, рядышком, и в целях экономии времени одновременно читали дело. Эксонов невозмутимо прохаживался внизу, по проходу между стульями.

Интересно, что он думает по поводу того, как я воспринимаю это дело? Или ему это все равно? Скорее всего. Самое смешное и грустное - то, что окончательное обвинение сохранилось прежним - изнасилование несовершеннолетней, убийство при отягчающих обстоятельствах, превышение служебных полномочий...

Верх профессионального лицемерия? Нет, конечно. А что же? Огунов, как я сказал, сидел рядом со мной и тоже прочитал все дело. Он смотрел на меня вопросительно. Я молчал. Комментировать изученное мне не хотелось. Я сказал ему, что после передачи дела в суд я еще раз просмотрю его, приеду к нему и мы все с ним обсудим.

Когда Огунова увели, Эксонов спросил меня: "Ну как?" Я ответил вопросом на вопрос: "Вы думаете, что прокурор области при таких материалах дела утвердит обвинительное заключение?" Эксонов пожал плечами: "Не знаю".

Я и раньше попадал в ситуации, где за моей спиной родственники, склонив известными способами следователя или его начальство на свою сторону, ломали или деформировали дела. Но все это делалось аккуратно, скрытно, неявно, и я это чувствовал только по изменению, например, содержания показаний свидетелей, потерпевших. Было это, конечно, неприятно. Унизительно играть роль ширмы, но жизнь вынуждала мириться с этим. Иначе надо было бросать эту работу, а я уже настолько к ней привык, что вне ее себя не мыслил. Однако здесь все, на мой взгляд, было настолько явным, открытым, что мне стало не по себе.

Возникло сильное желание отказаться от участия по делу. Но потом я подумал: "Как бы то ни было, кто я такой, чтобы до суда, до гласного исследования доказательств записывать капитана в насильники? Да мало ли что мне показалось при изучении дела! А потом, если даже все обстоит именно так, я ведь в конце концов только адвокат. Суд разберется в этом и расставит все по местам. А если не разберется? Я ведь сам первый буду этому препятствовать! Мне же придется как защитнику отстаивать всю эту фальсификацию! Да, конечно. Но ведь я буду делать это, выполняя свои профессиональные обязанности. Поэтому в этом как будто бы нет греха..."

В результате осмысления морально-этической стороны дела я так и не пришел к какому-то твердому решению. Во всяком случае, доказывать, что Огунов - паинька, я не собирался. Но, когда приехал Огунов-старший, я ему спокойно высказал свою уточненную оценку материалов дела, свое мнение о его перспективах. При этом я сказал ему, что оправдывающие его брата доказательства так грубо выпирают, что могут сыграть обратную роль. Я не хотел его огорчать, но пусть потом в случае чего не обвиняет меня. Он понял меня, взгляд его стал обеспокоенным, и он мне на это сказал:

- Я предвидел подобную Вашу реакцию и давно хочу поговорить с Вами начистоту. - Он говорил серьезно и не был похож на себя обычного, спокойного, предупредительно улыбающегося. - Вы, наверное, думаете, что мой брат воспользовался беззащитностью несовершеннолетней девочки, изнасиловал ее, нагло попирая законы, а я, следуя голосу крови, стараюсь во что бы то ни стало вытащить его. Так Вы думаете? По Вашему мнению, я купил следователя, всех экспертов и успешно ломаю дело. Так Вы думаете, Тахир Рахимович? Я обратился к Вам для того, чтобы Вы помогли мне сделать это. Так Вы думаете? - Огунов говорил это не только серьезно, но и с напором, как бы выстраданно.

Я, честно говоря, не готовый к такому повороту разговора, смущенно пожал плечами, не отрицая, однако, что такое мнение у меня действительно складывается.

- Если бы Вы посмотрели видеозапись очной ставки Вашего брата и Аликуловой... - попытался возразить я.

- А я ее смотрел. Артистка! Талантливая артистка! Если бы я был уверен, что мой брат совершил это, я бы его собственными руками задушил. У нас уважаемая в Матче семья! И не такая у брата натура... Вы знаете, что после ареста у него было предынфарктное состояние? Мы сейчас очень боимся за его жизнь. Он с детства был сентиментальным, как девочка. Плакал, когда пацаны мучили собак или кошек. У него до сих пор нежное, чуткое к несправедливости сердце. Когда он пошел работать в милицию, мы с матерью долго уговаривали его не делать этого... Вы сами понимаете почему...

Утверждения Огунова о нежном сердце его брата и о его тонкой, чувствительной натуре не показались мне особенно преувеличенными. Уже при первой встрече я подумал, что он мало соответствует образу властного милиционера.

Огунов продолжал:

- Я не хочу чернить потерпевшую, но Вы ее не видели, а я с ней разговаривал, причем не один раз. Она, видимо, давно отбилась от семьи и, чувствуется, прошла огонь и воду. Ее не то что насиловать - пальцем побоишься тронуть. Такая она непредсказуемая, скандальная. Ошибка моего брата в том, что он действительно задержал ее парня и продержал его до утра. У него возникло подозрение, что они все-таки промышляли кражами баранов. Ей очень не понравилось, что он не поддался на ее уговоры и не отпустил сразу Дамирова. Тут, на беду брата, ей подвернулся Сайдалиев. Где уж они снюхались, я не знаю. Но когда не везет, то уж неудачи идут одна за одной.

Мне не раз как адвокату приходилось выслушивать родственников моих подзащитных, пытавшихся убедить меня в своем видении дела. Им это редко удавалось сделать, даже тогда, когда они были добросовестны в своих оценках и заявлениях. Ибо, как понимает читатель, они были по меньшей мере субъективны, а я исходил из материалов дела, из их объективной оценки.

Но в этот раз степень эмоционального "наезда" клиента была такова, что я, к своему удивлению, стал поддаваться. Между тем он перешел на логические аргументы.

- Вы обратили внимание на то, что после подачи Аликуловой отказного заявления следователь не допрашивал ее в течение трех месяцев?! Это разве похоже на действия купленного следователя? Мне пришлось дойти до прокурора республики, чтобы Эксонов допросил ее!

Действительно, это был сильный аргумент, и с логикой Огунова нельзя было не согласиться. В следственной практике при поступлении от кого-либо заявления заявитель должен быть допрошен, ну, если не немедленно, то в разумно короткий срок. В данном случае такое длительное игнорирование отказного заявления потерпевшей говорило о явно обвинительном уклоне следователя.

- Признаюсь, я дал деньги, но не следователю, не экспертам, а Аликуловой. А как иначе я мог добиться от нее отказа от ложного обвинения? Взывать к ее совести? Жаль, что Вы не можете увидеть ее и поговорить с ней. Она вгонит в краску любого взрослого мужика. На Вас, смотрю, сильно подействовала видеозапись ее показаний на очной ставке с моим братом. Согласен - убедительно. Но, поверьте мне, это игра. Жизнь бродяжки научила ее этому. Она просто оказалась способной ученицей. Теперь что касается экспертов. Неужели Вы думаете, что они не продажные - авторы всех трех экспертиз?

Такие доводы сбивали меня с толку. Ведь всех действительно не купишь. Я не исключал недобросовестности судмедэкспретов, давших повторное заключение в части синяков на груди Аликуловой. Они ничем не рисковали. Эти телесные повреждения можно было с равным успехом объявить и следами "засосов", и следами пальцев рук.

Я знал судебного биолога облсудмедэкспертизы, проводившую эту экспертизу, Лену Сим. Она обладала отличной репутацией. Я не мог допустить даже мысли, что она могла подписаться под заведомо ложным заключением, в данном случае судебно-биологической экспертизы. А одного его было достаточно, чтобы признать обличительные показания Аликуловой недостоверными.

Конечно, могло возникнуть предположение, что на упомянутую экспертизу следствие направило сфальсифицированные вещдоки - например, тщательно выстиранное полотенце. Но дело в том, что эта экспертиза назначалась и, соответственно, вещдоки направлялись ей следователем Эксоновым в самом начале следствия, то есть в тот период, на который он имел "алиби". Ведь он стал проверять отказное заявление Аликуловой только спустя три месяца после его подачи. А до этого вел следствие с обычным обвинительным уклоном.

...Одним словом, оценка доказательств про этому делу оказалась весьма сложной.

Сначала я, не зная всех материалов дела, сопоставляя фабулу обвинения с показаниями Огунова, склонился к мысли, что убедительны показания самого обвиняемого. Затем, изучая дело, я стал сомневаться в этом и даже решил, что следствие сработало полностью в его пользу.

Наконец, в ходе монолога Огунова-старшего и дополнительного анализа доказательств я стал возвращаться к первоначальной оценке.

Ничего удивительного в таких "шараханиях" не было. По спорному делу они присущи любому объективному юристу. Просто в деле Огунова неоднозначность доказательств представлялась особенно очевидной.

Все это в конечном счете было лишним подтверждением сложности жизни, несовершенства процедуры суда человеческого, который, в отличие от божеского, может, к сожалению, и не установить истину.

Занятый этими мыслями, я остальную часть монолога моего клиента слушал вполуха, но, похоже, ничего от этого не потерял, так как мой умный оппонент стал повторяться.

Заключительная его фраза прозвучала так: "Не мог мой брат, будучи таким нежным и сентиментальным, совершить столь гнусное преступление, как изнасилование, а затем хладнокровно убить прокурора!"

Я не стал спорить. Мы договорились, что после передачи дела в суд я еще раз просмотрю его и мы поедем к его брату на окончательную досудебную беседу.

Но прошли все мыслимые сроки, а дела в суде все не было. Я позвонил Эксонову. Он сказал мне, что следствие по делу возобновлено и оно передано другому следователю. Перед ним поставлена задача найти потерпевшую, еще раз допросить ее и вообще провести целый комплекс следственных действий по эпизоду изнасилования.

Ясно было, что направленность у дополнительной проверки была обвинительная. Когда приехал Огунов, я поставил его об этом в известность. Он воспринял эту новость спокойно.

Новый следователь Уронов искал потерпевшую чуть ли не полгода, но не нашел. В июле он провел с нами повторную процедуру ознакомления с делом. Видно было, что следователь старался укрепить позиции обвинения по эпизоду изнасилования, но мало в этом преуспел.

Повторно был допрошен Сайдалиев. В его показаниях, кроме утверждений о том, что он с потерпевшей никогда не виделся и, следовательно, не мог в отношении Огунова сфабриковать дело, появилась подробность о том, что 4 мая 1992 года обвиняемый, находясь на работе, искал полотенце. Показания Сайдалиева в этой части подтвердил сотрудник ОВД Муноваров, его и Огунова сосед по кабинету.

Смысл этих показаний состоял в том, чтобы косвенно подтвердить, что Огунов пытался скрыть следы преступления. Доказательственное значение этих показаний было незначительным, но тем не менее...

Я взял у судьи разрешение на свидание, и мы со старшим братом Огунова опять на его ГАЗ-24 поехали в Ура-Тюбе. Я должен был подробно проинструктировать обвиняемого, в частности на тот счет, как вести себя в суде, что говорить, как говорить и отвечать на вопросы суда и прокурора. Ученические способности у него оказались на достаточно высоком уровне. Он все схватывал, как говорится, на лету.

Судьей оказался наш бывший адвокат. Он ничем не проявил себя на поприще защиты, но считал, что уже созрел для того, чтобы решать судьбы людей. Помню, что в свое время в качестве члена президиума коллегии адвокатов я проверял уровень его работы и в процессе этой проверки учил его методике ознакомления с уголовными делами по дорожно-транспортным происшествиям.

Став судьей, он быстро забыл свое адвокатское прошлое. Общаться с ним было тяжело. Нас, по терминологии наших подзащитных, он "в упор не видел". Жаловались, что он ведет дела с явно обвинительным уклоном, кричит на подсудимых, авдокатов, угрожает свидетелям. Конечно, на меня, учитывая мой высокий адвокатский статус, он кричать не будет. Кричать на подзащитного я ему сам не позволю. Заявлю протест или даже отвод - быстро поймет правила хорошего тона. Но ведь это противостояние, нервотрепка! А как бы хотелось разбираться в спокойной, деловой обстановке, в атмосфере взаимного уважения...

Хасан Файзиев, так звали судью, стремительно вошел в боковую дверь зала, решительно преодолел расстояние до своего кресла, чуть ли не толкая перед собой толстенького мужчину, заседателя, который должен был сесть по его правую руку. Сев, он скороговоркой, но с лицом, не обещающим ничего хорошего, пробормотал, что слушается дело капитана милиции Огунова по обвинению и т.д. И суд начался...

Зал был полон. На одной его половине сидели близкие и многочисленные родственники убитого. Клан был немалый. "Болельщики" Огунова не уступали им в количестве. Поддержать его пришли и сотрудники отдела. Мужчины потерпевшей стороны держали себя в руках, но женщины, все одетые в белое, одна за другой выкрикивали в адрес капитана проклятия и пожелания мученической смерти.

Файзиев, усмотрев в этом неуважение к суду, довольно резко оборвал их и предупредил, что впредь нарушителей порядка будут выводить из зала. Потом, видимо, поняв, что переборщил (все-таки потерпевшие), стал уже в другом тоне объяснять им правила судебного заседания.

Отец и братья убитого, как явствовало из материалов дела, работали учителями средних школ. Они вели себя вполне благовоспитанно и мне ничем не досаждали. Правда, потом написали в Верховный суд большую жалобу, обвиняя меня и в подкупе свидетелей, и в неуважении к памяти покойного, и в других грехах. Эту жалобу я с удивлением обнаружил в деле, когда примерно через полгода, зимой, ездил в столицу Таджикистана на кассационную коллегию.

Все перипетии процесса почти десятилетней давности я сейчас, конечно, не помню, но запало в память, что основная борьба между защитой и судом (а не прокуратурой!) развернулась вокруг свидетелей, бывших очевидцами того, как в то злополучное утро покойный Сангинов тяжко оскорбил капитана Огунова принародно, у входа в Матчинское РОВД, а затем повторил это оскорбление в кабинете замполита, куда он его вызвал.

Огунов на предварительном следствии пояснил, что 4 мая 1992 года он сдал дежурство Курбанову и вышел из здания отдела. У входа стояли его сотрудники Алиев, Одинаев и несколько посетителей. Подошел Сангинов. Огунов поздоровался со всеми, в том числе и с последним, но тот в ответ неожиданно грязно выругался, оскорбил и стал открыто высказывать угрозы в его адрес. Огунов не выдержал этого и кинулся на обидчика, но их разняли.

Затем Сангинов приказал Огунову через пять минут подняться в кабинет Ерова (замполита). Примерно через пять минут он поднялся в этот кабинет и спросил у Сангинова, за что тот его прилюдно оскорбил и унизил. В ответ Сангинов стал повторять свои оскорбления и угрозы, задел честь его родных, матери, жены. Более того, он ударил его рукой и пнул ногой так, что чуть не сбил с ног. Огунов ударился о шкаф, от кителя отлетела пуговица, при ударе разбилось стекло шкафа. Взбешенный, он выхватил пистолет и выстрелил. Но он абсолютно не помнил, сколько раз стрелял.

В суде Огунов эти показания повторил, не сбиваясь и подкрепляя их соответствующими убедительными интонациями.

Но судья Файзиев, выслушав его с непроницаемым лицом, стал задавать вопросы, которые свидетельствовали о том, что он неплохо изучил дело: "Вот вы говорите, что погибший ударил вас ногой, поэтому вы ударились о шкаф... Но чем вы объясните, что вы не говорили об этих его действиях в первых своих показаниях?"

Данное различие было мной замечено при изучении дела, и я тоже тогда задал Огунову аналогичный вопрос. Он мне ответил так: "При первом допросе 4 мая 1992 года следователь Эксонов сказал мне, что Сангинов жив и посоветовал не говорить об этих действиях: "Вы еще встретитесь". Но 9 мая я узнал, что Сангинов умер, и я решил, что теперь нет смысла ничего утаивать".

Такое объяснение Огунова сначала мне показалось надуманным и неубедительным. Я уже стал было думать над другим вариантом, но потом все же решил, что лучшего ответа в этой ситуации не придумать. Подобный "совет" следователя соответствовал практике работы того времени. Работающие с неприкрытым обвинительным уклоном следователи для получения нужных для них показаний пускались на всякие хитрости. Эксонов, конечно же, защищал честь мундира своего ведомства и понимал, что показания обвиняемого о таких действиях работника прокуратуры лучше исключить.

Файзиев при оценке ответа Огунова должен был эти обстоятельства принять во внимание. А если он по недостатку опыта не учтет их, защита популярно разъяснит их ему в прениях.

Кроме того, это расхождение в показаниях Огунова не имело решающего значения, ибо факт физических действий Сангинова подтверждался объективно. В протоколе осмотра места происшествия было отмечено, что разбито стекло шкафа, а в протоколе осмотра служебного кителя обвиняемого зафиксировано отсутствие одной пуговицы на его рукаве.

После ответа подсудимого Файзиев произнес с хитрым видом: "Вы ведь знали о смерти потерпевшего! Ваша жена на следствии показала, что в тот день вы пришли домой и сказали ей: "Один наш работник оскорбил меня, и я его застрелил - смотри за детьми"".

К этому вопросу Огунов тоже был подготовлен: "Уважаемый судья! Когда я говорил с женой, я действительно так думал. Ведь я не проверял, жив он или мертв, и поэтому, когда Эксонов сказал мне, что он жив, я поверил ему. Как я мог не поверить следователю?"

Конечно, в воздухе висел вопрос о том, а говорил ли вообще Эксонов Огунову о том, что Сангинов жив, но Файзиев, хорошо знавший дело и понимая, что Эксонов подтвердит это, вопрос о его вызове поднимать не стал.

На этом основной допрос Огунова закончился. Он прошел для него благополучно.

В жизни нередко бывает так, что серьезные "разборки" происходят с глазу на глаз, и если дело доходит до "смертоубийства", то обвиняемому практически невозможно убедить суд, что его визави тяжко оскорбил его или нанес ему какой-то другой моральный урон, спровоцировавший в ответ на крайнюю меру. И, соответственно, адвокатам в таких ситуациях приходится изобретать немыслимые приемы интеллектуального или эмоционального воздействия на суд, дабы он принял откровения на веру. Огунову в этом смысле повезло. У него были свидетели того, что произошло у входа в здание милиции, и даже свидетель, нечаянно оказавшийся очевидцем сцены расстрела прокурорского работника.

Очевидцев неправомерного поведения у входа было пятеро: двое сотрудников милиции и трое гражданских, пришедших в ОВД по своим делам. Все они, допрошенные на предварительном следствии, подтверждали показания Огунова о недостойном поведении Сангинова.

Следователь понимал, что показания свидетелей по делу офицера милиции будут проверяться особенно придирчиво. Поэтому для проверки достоверности их показаний он установил обстоятельства того, как они оказались на месте происшествия. Алиев (сотрудник ОВД) приходил в тот день в ОВД, чтобы оформить отпускные документы. Второй сотрудник милиции, Одинаев, был на службе - шел на вызов.

Два гражданских свидетеля были вызваны по различным делам, а третий приходил за водительскими правами.

Помимо этого следователь приобщил к делу документы, подтверждающие достоверность нахождения данных свидетелей на месте происшествия: выписку из приказа об убытии в отпуск Алиева, справки о вызове двух гражданских свидетелей.

Тем не менее при допросе в суде Файзиев проявил к ним явное недоверие. Он занудливо сверял судебные показания с протоколами их допросов на предварительном следствии, цеплялся за каждое мелкое несоответствие, еще и еще раз "предупреждал" об уголовной ответственности за дачу ложных показаний.

Я сидел в напряжении, готовый заявить ему протест и даже отвод, если кто-либо из них, не выдержав такого прессинга, начнет проявлять малодушие и изменит показания в угоду обвинительной позиции суда. Но свидетели оказались крепкими ребятами и настояли на своем.

Из-за отсутствия профессионализма Файзиев показаниям этих свидетелей давал преждевременные, публичные оценки. Так, он каждого из них спрашивал о том, кого он видел на месте происшествия, кроме подсудимого. Они, естественно, не могли перечислить всех, называли двоих-троих. Но показания их по своему содержанию были вполне убедительными.

Одинаев ответил так: "Алиев был, двое-трое гражданских. Толибов стоял у ступенек по поводу квартиры". Толибов: "Был Алиев там. Люди были, но вспомнить не могу. Гафурова знаю, он тоже был там".

Такие показания очевидцев объяснялись особенностями восприятия ими совершенно неожиданного и необычного происшествия. Они не имели установки на полное и подробное запоминание. Им врезалось в память самое существенное - публичные оскорбления помощника прокурора в адрес капитана милиции. Такое без преувеличения случается раз в жизни. Все остальное, второстепенное, в том числе присутствие других очевидцев, они запомнили частично, фрагментарно. Так и должно было быть. Но Файзиев считал, что свидетелям следовало запомнить всех, кто там находился, а раз они не помнят, значит, таковые там не присутствовали. Подобное поведение судьи свидетельствовало не только об отсутствии профессионализма, но и являлось очередным основанием для заявления ему отвода.

Но я решил - хотя это было вне процессуальных правил - встать и в возможно деликатной форме разъяснить судье неправильность такого подхода к оценке показаний указанных лиц. Файзиев выслушал меня не перебивая и важно сказал: "Хорошо, мы это обсудим в совещательной комнате". Давно бы так.

Я уже говорил о том, что Огунову повезло со свидетелями. Но это везение можно назвать относительным. Очевидцем стрельбы оказался некто Кудратов, по кличке Золотце. Показания этого драгоценного в любом отношении свидетеля были настолько неконкретными, что их можно было истолковать как в пользу подсудимого, так и против него. Возможностей истолковать против него было даже больше.

Он пояснил суду, что пришел в этот день в ОВД к замполиту, майору Ерову. Он и до этого приходил к нему и знал расположение его кабинета. Но когда он зашел в кабинет, то увидел, что за столом сидит работник прокуратуры Сангинов. Не успел он спросить про Ерова, как в кабинет зашел человек в форме капитана милиции, и между этим человеком и Сангиновым произошел резкий разговор, и они стали махать друг на друга руками. Потом внезапно раздались выстрелы, и он не помнит, как выскочил из кабинета.

Примерно такие же показания он давал на предварительном следствии.

Попытки суда, а затем и защиты выяснить у свидетеля обстоятельства, предшествовавшие стрельбе, оказались тщетными. Кудратов не смог раскрыть нам содержание "резкого" разговора между убитым и Огуновым. А ведь и нам, и суду нужны были показания, которые внесли бы ясность в вопрос о том, имело ли продолжение в кабинете Ерова неправомерное поведение Сангинова, начатое им у входа в ОВД, о котором не устает говорить Огунов.

Обвинительно настроенному Файзиеву это нужно было для беспроблемного обоснования предъявленного Огунову убийства при отягчающих обстоятельствах, защите - для квалифицированного выстраивания своей позиции убийства в состоянии сильного душевного волнения.

Свидетель не мог сказать суду, кто из них первым поднял руку, наносили ли они друг другу удары и в какую область тела; в какой момент он увидел в руках Огунова пистолет и когда тот открыл огонь, сколько было выстрелов. На все эти вопросы очевидец, стоявший во время выстрелов, может быть, в шаге от Огунова, не смог ответить ничего. Он объяснил это тем, что сильно испугался и поэтому не помнит. Что же, это было похоже на правду. Такие случаи "выпадения" памяти судебной практике известны. Но вполне возможно, имелась и другая причина подобной неконкретности показаний: он боялся такими подробностями навлечь на себя недовольство родственников убитого, настроенных весьма агрессивно против всех и вся. Таковы были показания Золотца.

После его допроса в суде, оценив все плюсы и минусы его показаний, я все же пришел к выводу, что они исключительно ценны для защиты Огунова. Главное - он подтверждает тот факт, что выстрелы в кабинете последовали не сразу, а после определенной конфликтной ситуации.

Благодаря стараниям старшего брата Огунова, не сидевшего в ходе судебного следствия сложа руки, у нас появились дополнительные свидетели. Речь идет о людях, потерпевших в свое время от грубости и других недозволенных действий Сангинова, которые тот допускал при исполнении служебных обязанностей. Их показания оказались как нельзя кстати.

Мы заявили письменное ходатайство о допросе этих свидетелей. А для того, чтобы суд не отклонил данное ходатайство, приложили к нему заявления в адрес суда с изложением того, что они хотели бы поведать ему. Суд не стал игнорировать "глас народа".

Свидетельница Мухамадова, у которой была изнасилована дочь, жаловалась на то, что Сангинов оскорблял ее, пытался выгородить насильника. Зульфия Бадалова также свидетельствовала о его грубости. Авезов, подозреваемый по уголовному делу, жаловался на то, что Сангинов избивал его.

Все допрошенные дали убедительные свидетельства того, что Сангинов очень часто выходил за рамки дозволенного.

По обвинению в изнасиловании местопребывание потерпевшей так и не было установлено. Закон не запрещал рассматривать дело без нее, но я не помню дел этой категории, по которым бы суд обходился без допроса потерпевших в судебном заседании. Представляется, что принцип непосредственности, обязывающий суд исследовать доказательства по делу, в том числе допрашивать потерпевших, особенно актуален по делам по изнасилованию. Ибо по таким делам совершение судебной ошибки намного вероятнее, чем по многим другим. Ошибки здесь имеют место чаще всего в сторону необоснованного осуждения и во многом связаны со спецификой оценки доказательств по подобным делам.

По таким делам свидетелей обычно не бывает и суд вынужден обходиться показаниями потерпевших. На оценку же их показаний сильно влияет сформировавшееся в нашем обществе резко негативное отношение к данному виду преступлений. Поэтому судьи, обычно сочувственно настроенные к потерпевшим, не мудрствуя лукаво, принимают на веру все, что те говорят. И чтобы заставить служителей закона засомневаться в их показаниях, нужны, как правило, неопровержимые контрдоказательства. Конечно, суд не ограничивается только показаниями потерпевших, но характерные для изнасилования объективные доказательства в виде, например, кровоподтеков на внутренних сторонах бедер и других телесных повреждений нетрудно создать искусственно. Представляете, какие возможности у представительниц прекрасного пола отомстить не угодившему им чем-то кавалеру? И некоторые дамочки пользовались и пользуются ими.

Поэтому, повторяю, без допроса потерпевших в суде решать вопрос по существу весьма нежелательно. И наше дело не было в этом отношении исключением. Тем более, как убедился читатель, оценка доказательств по этому обвинению оказалась делом чрезвычайно сложным. С одной стороны, впечатляли обстоятельства, при которых, по словам девушки, Огунов изнасиловал ее. Убеждали ее показания, записанные на видеокассету. Правда, в любом случае этого было мало. Ведь речь шла о тяжком преступлении с наказанием от 5 до 15 лет лишения свободы.

С другой стороны, заключение судебного биолога Лены Сим, в котором сомневаться было невозможно, свидетельствовавшее об отсутствии на полотенце следов спермы, сводило показания потерпевшей на нет. В то же время оказывалось ошибочным мое подозрение о заинтересованности следователя в пользу Огунова. Не было выдумкой и утверждение старшего Огунова о предынфарктном состоянии его брата. Тюремный врач на мой запрос дал об этом соответствующую справку.

Поэтому обойтись без допроса Аликуловой в нашем деле было нельзя.

Но суд, лишенный этой возможности, стал исследовать то, что было. Он не обошел вниманием ни один мало-мальский значимый, работающий на обвинение момент в показаниях свидетелей.

Так, для Огунова известную опасность представляли показания Сайдалиева и его соседа по кабинету Муноварова. Это они сообщили о том, что капитан Огунов 4 мая искал полотенце. Я уже об этом упоминал.

В суде были допрошены оба свидетеля. Сайдалиев повторил свои показания. По его словам, Огунов искал полотенце, на котором, согласно показаниям потерпевшей, должно было сохраниться вещественное доказательство - сперма. В пику этому Муноваров неожиданно заявил, что полотенце из кабинета пропало еще днем 1 мая. А предыдущие показания он давал по просьбе Сайдалиева. Это значило, что в ночь с 1 на 2 мая в кабинете уголовного розыска, где, по словам потерпевшей, произошло изнасилование, полотенца не было.

Огунов еще раз напомнил суду, что они с Сайдалиевым находились в неприязненных отношениях из-за того, что он составлял ему конкуренцию на должность начальника УГРО. А допрошенные в суде сотрудники ОВД Алиев и Муминов подтвердили этот факт.

Сомнительность показаний Сайдалиева выявилась в суде и по другому моменту. По делу было известно, что, сдавая дежурство 2 мая, Огунов передал материал в отношении девушки и парня, доставленных в ОВД пастухами, дознавателю Умарову для проверки. Последний проводил ее в п. Куруксай, где жил Сайдалиев. По нашей версии, он в качестве работника уголовного розыска мог участвовать в этой проверке и таким образом войти в контакт с потерпевшей.

При допросе Сайдалиева защита стала выяснять, где он находился 2 мая. Проще всего было спросить об этом Умарова. Но его на следствии не допрашивали, и я не стал заявлять ходатайство о его допросе в суде, опасаясь, что он может подтвердить показания Сайдалиева. Сайдалиев же, понимая смысл моего вопроса, заявил, что в этот день с напарниками выезжал в колхоз для проверки, то есть не участвовал в дознании. Между тем, его коллеги этот факт не подтвердили. Шукуров даже пояснил, что 2 мая он не мог никуда выезжать, потому что был в отпуске.

По эпизоду изнасилования других свидетелей не было. В дополнение к сделанному суд огласил все показания Аликуловой и ее парня и воспроизвел видеозапись ее очной ставки с подсудимым. Убеждающее обличительное воздействие ее на зрителей для меня, конечно, не было неожиданностью, но я продолжал считать, что без допроса потерпевшей в судебном заседании суд не должен выносить окончательное решение.

Т.Р. Утамбаев,

адвокат

"Гражданин и право", N 5, 6, 7, май, июнь, июль 2007 г.