Тоталитарная преступность и коллективное бессознательное (Ю.М. Антонян, журнал "Lex Russica", N 9, сентябрь 2015 г.)

Тоталитарная преступность и коллективное бессознательное

Ю.М. Антонян,

доктор юридических наук,

профессор Московского государственного областного университета,

заслуженный деятель науки России

Журнал "Lex Russica", N 9, сентябрь 2015 г.

1

Развитие науки криминологии всегда состояло в исследовании новых сфер действительности, входящих в круг ее интересов. Так сформировались новые области криминологического познания: преступность несовершеннолетних, рецидивная, экономическая, "уличная", семейно-бытовая и т.д. Этот процесс будет продолжаться и, конечно, усложняться за счет дробления этих видов, поиска и нахождения новых подходов к их объяснению, новых методов исследования. Научное овладение криминологией новыми областями жизни, равно как и появление в ней новых частных научных теорий, - все это говорит о ее движении вперед, ее потенциале и возможностях.

Сейчас возникла необходимость выделения нового вида преступности - тоталитарного. То, что совершались и совершаются множество тоталитарных преступлений, уже давно не новость. Материалы международных процессов, особенно Нюрнбергского 1945-1946 гг., работы В.Н. Кудрявцева*(1), Ю.И. Стецовского*(2) и некоторых других уже давно убедили нас, что тоталитарные преступления - грозная реальность для XX-XXI вв., хотя, конечно, и раньше совершались преступления, которые можно назвать тоталитарными, - злодеяния правящей верхушки, расправы с оппозицией и противниками режима, преступления против личности, правосудия, нравственности, военные и т.д. К ним в современной истории добавились преступления против мира и безопасности человечества.

Но прежде всего скажем о том, что следует понимать под тоталитарной преступностью. Ее образуют любые преступления тоталитарного государства, в том числе геноцид, захват других стран, ведение агрессивных войн, убийства мирного населения, военнопленных и любые иные преступления, совершенные именно таким государством. При этом виновные не несут за это никакой ответственности. Верхушку подобного режима обычно возглавляют диктаторы, которых в современной истории идеологи режима и толпа (масса) называют вождями. Наряду с тоталитарными преступлениями совершаются и, так сказать, обычные, которые наказываются в обычном же порядке, т.е. по законам данной страны. Можно сказать, что тоталитарные преступления совершаются только тоталитарными режимами для сохранения своего политического господства, чаще всего идеологии этих режимов, на которых зиждется их господство. Тоталитарные преступления всегда направлены против противников человеконенавистнического режима, его врагов, подлинных или мнимых, а также всех тех, кого считают лишними (ими были, например, цыгане в фашистской Германии), или просто опасными в будущем. Вот почему нельзя объяснить тоталитарную преступность без ее теснейшего переплетения с тоталитарным государством.

Что представляет собой такое образование? Это - бессрочный захват власти самой реакционной группой, которая, чтобы получить безграничную и неподконтрольную никому власть, уничтожает все проявления демократии: свободные всеобщие выборы, верховенство закона и общечеловеческой морали, независимость суда, контроль со стороны парламента, свободу средств массовой информации, максимальный учет интересов меньшинства и т.д. Господство одной идеологии - закон тоталитаризма. Получив всю полноту власти - законодательную, исполнительную и судебную, тоталитарные правители совершают любые преступления, о чем говорилось выше, и всегда безнаказанно, а масштабы их злодеяний потрясают: достаточно вспомнить Освенцим, Дахау, Майданек, Бухенвальд, советские концлагеря, расстрелы "врагов", преступления китайских и кхмерских коммунистов и т.д. Итак, тоталитарная преступность включает в себя любые преступления, совершаемые руководящей кликой тоталитарного государства. Тоталитаризм - это самый кровавый деспотизм.

Возможность творить зло в любых масштабах и безнаказанность высвобождают самые низменные побуждения и грязные инстинкты. Садисты и некрофилы получают безграничные просторы убивать, грабить, уничтожать; они вымещают накопившуюся у них злобу и ненависть, компенсируют прошлые неудачи и провалы, а поэтому яростно поддерживают строй, который снабдил их всем этим.

Кто же стоял во главе фашистских режимов?

Гитлер с его нелепыми усиками-сопливчиками и непроизвольным выделением газов, которого один из современников назвал типичным обер-кельнером, предатель Родины Ленин, карикатурный претендент в Наполеоны Троцкий, Сталин с внешностью провинциального управдома, бывший куровод Гиммлер с плоской физиономией уличного филера, усохший ариец, колченогий Геббельс по кличке Сморчок, наркоман Геринг, гомосексуалист Рем, садист и алкоголик Ежов, сексуальный маньяк Берия, трус и фанфарон Муссолини и другие вырвавшиеся из преисподней садонекрофилы, в неистовой шутовской пляске топтали цивилизацию. Кукольные и грозные, примитивные и гениальные во зле, одномерные злобные недоучки, горящие ненавистью и видящие путь человека лишь как звериную тропу, они в иных обстоятельствах могли бы остаться незамеченными. По-видимому, история (или природа), как всегда ироничная и зловредная, чтобы показать людям, как они ничтожны, даже в палачи определяла им козлоногих сатиров.

Обычно сопоставляют Гитлера и Сталина, такое сопоставление необходимо и верно, в первую очередь, в плане реализации тем и другим ужасающих методов их господства. Однако не Сталин создал строй, который предоставил в его распоряжение все условия для массового уничтожения людей и современной культуры. Этот строй возник благодаря Ленину, как и фашизм в Германии - благодаря Гитлеру. В данном аспекте имена - Ленин-Гитлер - должны быть поставлены рядом, да еще и по причине фанатической охваченности и непоколебимой веры того и другого в свою правоту.

Тоталитарные деспоты - это государственные уголовники, которые старались навязать свои низкопробные ценности всей цивилизации, их мораль - это мораль уголовников, которая, по словам А. Камю, представляет собой бесконечное чередование побед, завершающихся местью, и поражений, порождающих отчаяние и злобу. Им нужно, чтобы бесчисленным жертвам была бы прилеплена хоть какая-то вина, что должно было послужить не только самооправданием, но и толкало на новые убийства и разрушения. Поэтому можно сказать, что Ленин, Гитлер и Сталин были поглощены идеей безостановочного движения вперед, для чего создавали учения о разрушении, которые не имели прецедентов в истории. Они не оставили после себя ничего положительного, став олицетворением сил истребления и самоистребления.

Тоталитарная преступность - самая страшная, самая опасная из всех видов преступности, что определяет потребность еще раз тщательно исследовать причины этого явления. Прежде всего, отметим, что тоталитарная преступность теснейшим образом связана с тоталитаризмом, фашизмом, переплетается с ними, поэтому только поняв природу и причины, истоки формирования тоталитаризма, можно объяснить причины совершаемых им преступлений. Проблемам тоталитаризма посвящено множество работ, природа причины тоталитарных преступлений не привлекали такого внимания.

Так, К. Бассиюни считает, что исходной точкой фашизма является немецкое воспитание. "Безумное стремление к разрушению в Третьем рейхе больше не остается для нас необъяснимым, если мы поймем, что роковые последствия для жизни взрослого человека имеет террор раннего кондиционирования, приучение к чистоте, воспитание послушания, в первые годы жизни путем бездушного принуждения, применения силы и телесных наказаний. Потому что такое воспитание означает насильственное подавление потребности человека к автономии... порождает архаическую борьбу между силой бессилием, которая, будучи вытеснена в бессознательное, уже оттуда ищет новые "поля сражений"*(3).

По мнению В. Райха, мелкая и средняя буржуазия были главной опорой свастики. Национал-социализм был мелкобуржуазным движением, и таким он был везде, где бы ни появлялся, будь то в Италии, Венгрии, Аргентине или Норвегии. В. Райх особо отмечал ведущую роль масс в формировании и развитии фашизма*(4).

Чтобы понять природу и причины тоталитарной преступности, в первую очередь надо объяснить природу и происхождение самого тоталитаризма (фашизма). Думается, что это можно сделать с помощью теории коллективного бессознательного, открытого К.-Г. Юнгом. О том, что представляет собой коллективное бессознательное, высказаны самые разные суждения, но в первую очередь надо ориентироваться на то, что говорил сам К.-Г. Юнг. Он считал, что коллективное бессознательное входит в психику человека, причем его часть никогда не может быть познана человеком: эту точку зрения К.-Г. Юнга достаточно четко изложил его соавтор И. Якоби*(5). Личностное бессознательное, открытое и исследованное 3. Фрейдом, К.-Г. Юнг называл поверхностным слоем*(6), с чем трудно согласиться - это "просто" другой слой психики. Если личностное бессознательное приобретается человеком в течение его жизни, а его появление запрограммировано самой человеческой природой, то коллективное присваивается с помощью архетипов.

По поводу архетипов у К.-Г. Юнга и многих юнгианцев нет единого мнения о том, передаются ли они генетическим путем или присваиваются человеком в ходе социального общения. Я сторонник второй точки зрения, но считаю, что способность их присваивать (осваивать) в основном генетического происхождения, как функция мозга, но некоторые (например отношение новорожденного к матери) врожденного свойства.

Архетип, по К.-Г. Юнгу, представляет собой некий объединяющий первообраз, в котором находят свое место все относящиеся к нему ипостаси, аспекты, явления, причем эти отношения определяет сам человек. Например, отцом он может считать и действительного отца, и своего бога, своего верховного земного владыку. Архетипы - это своеобразные единицы бессознательного.

Нередко архетипы сводят к религиозным образам. Между тем архетипы несравненно более устойчивы, богаче и глубже религиозных мифологических образов; более того, они вечны. Такая их особенность позволяет лучше понять не только их самих, но и те их проявления, которые наиболее ярко представлены в религиях. Из этого следует, что не религия первична, а именно архетипы. Они представлены в религиях, а не наоборот, причем религия не является единственной сферой их презентации, есть и другие, в том числе обыденная жизнь. В архетипах заключены человеческие влечения, потребности и надежды, архетипы затем передают их религиям как сокровенные области творчества.

Очень важной задачей является проведение более четких границ между индивидуальным и коллективным бессознательным, выявление их сходства и различий, их роли в формировании архетипов. Сами архетипы нуждаются в дальнейших исследованиях, в том числе в целях более четкого уяснения механизмов их возникновения и развития, взаимодействия друг с другом, соотношения с мифами, легендами, сказками, символами. Коллективное бессознательное не может быть познано с достаточной глубиной без акцентуации исследовательского внимания на архетипах.

Изложенный в данной работе подход к соотношению религиозных образов и архетипов (первые являются формой проявления вторых) отнюдь не ориентирован на снижение значимости религиозных образов и религии в целом. Однако следует отметить, что архетипы, по моему мнению, существовали и тогда, когда не было религии в современном понимании, а были примитивные верования и магические представления. Путь архетипов начинался тогда. Одним из источников таких верований были архетипические представления. И в годы господства первобытных верований существовало, конечно, коллективное бессознательное как невспоминаемый опыт предыдущих поколений, который затем передавался тем, кто шел им на смену. Считаю необходимым подчеркнуть этот момент, поскольку архетипы не могут возникнуть без коллективного бессознательного, являясь его единицами или стержнями. В каждом из них концентрируется невспоминаемый коллективный опыт.

Каждая новая эпоха, особенно если она выделяется своей значимостью, создает непреходящий запас такого опыта - как положительного, так и отрицательного. Последний является, в сущности, коллективной Тенью, и именно от ее масштабов, оттого, насколько она поразила общество, зависят границы и глубина производимых Тенью опустошений. Тень - тоже архетип.

Границы нашего мира являются и границами наших архетипов. Но в то же время не все, что происходит с людьми, не все, что они делают, не все, что происходит в мировой истории, может быть объяснено с архетипических позиций. Есть и другие стимулы, причины, смыслы. Познание механизмов возникновения и функционирования архетипов - одна из актуальных исследовательских проблем.

Коллективное бессознательное является ключом к пониманию всей архетипической психологии, исходной позицией для познания ее природы и функций. Открытие коллективного бессознательного, формирование Юнгом основ этой концепции имеет свою логику, является как бы продолжением теории индивидуального бессознательного по вполне понятной схеме: если индивидуальная психика имеет свое бессознательное, то и коллективная тоже должна иметь таковое. Не случайно название соответствующей теории Юнга практически повторяет название учения 3. Фрейда: психоанализ - аналитическая психология.

Историческая заслуга в науке Фрейда и Юнга состоит в том, что они первыми проникли в глубины личности, хотя такие попытки предпринимались еще в древности. Эти ученые доказали, что люди, включая их самих, могут быть одновременно западными, т.е. современными, и примитивными, архаичными, что и те и другие пронизаны мифами, магией и мистикой, что жизнь и индивида, и общества часто управляется сферами, лежащими вне сознания. Юнг никогда не отделял человека от социальных условий его существования, всегда отдавал должное истории и культуре.

Понятие коллективного бессознательного впервые сформулировано и введено в науку Юнгом. Поэтому любые суждения в этой области не могут не быть связаны с его трудами, оказавшими огромное влияние на все гуманитарное знание человечества.

2

Архетипов множество и некоторые из них сыграли весьма существенную роль в становлении большевизма и фашизма. Я имею в виду, например, архетип "Великой Матери". Этот архетип возник на заре человечества и перешел от животного мира, он стал формироваться с развитием личности и постепенно приобрел самостоятельное значение как один из важнейших символов и стимулов. Не думаю, что пройденный в его создании путь от действительной, родной матери через род, племя, религию и т.д. к земле и природе можно разделить на какие-то этапы. Скорее всего, названные различные уровни отношений и их символизация протекали одновременно, при этом постоянно вносились изменения и коррективы, но в целом архетип "Великой Матери" остается непоколебимым. Он активно питает и сегодняшнюю жизнь.

Чрезмерная симбиотическая связь с родом, расой, иной социальной группой или религией столь же опасны, как и подобная связь с реальной матерью. И в этом случае жесткая привязанность лишает человека свободы, делает его глухим и слепым, препятствует его развитию, являясь мощным источником национализма, расизма, шовинизма, религиозной и политической нетерпимости, всякого рода фанатизма, хотя и прикрываемого звонкими фразами и внешне привлекательной символикой. Логика жесткой зависимости человека от "объединенной" Матери такова, что он отнюдь не стремится сбросить сковывающие его симбиотические путы, а, напротив, стремится к укреплению контактов с ней, к еще более полному вхождению в ее лоно. Если он поступит иначе (а это была бы уже иная, другая личность), то останется одиноким, беззащитным, предоставленным лишь своим слабым силам, что означает значительное повышение тревожности, даже до уровня страха смерти. Такой же страх выступает в качестве одного из самых мощных стимулов поведения, деструктивного в том числе.

С этих позиций ясно, что группировка или партия политических или религиозных единомышленников, неистовых и бескомпромиссных, "пламенных" патриотов или фанатичных националистов состоит, собственно, из одиноких и психологически слабых людей, которые могут чувствовать себя сильными только в обнимку с другими, только в общем реве, только в толпе. Они от этого не менее опасны, поскольку неосознаваемая ими угроза остаться один на один с окружающим миром и с самим собой делает их особенно агрессивными. Межнациональные распри в республиках бывшего СССР своими глубинными корнями уходят в бездну "Великой Матери", которая оставила без Отца своих несчастных детей.

Вместе с тем архетип "Великой Матери" играет исключительную роль в формировании патриотизма и любви к родине. Эта любовь имеет, как известно, исторические, экономические и другие обоснования. Данное чувство возникло еще в глубокой древности и по той причине, что на своей земле человек ощущал себя психологически и физически наиболее защищенным. Такое ощущение в те седые годы возникло прежде всего потому, что на территории клана (рода, племени) его охраняли духи предков, которые были бессильны это сделать в других местах.

Первобытные люди относили этих духов к числу наиболее могущественных сил, от которых зависели их благосостояние и сама жизнь.

Французский этнограф и психолог Л. Леви-Брюль в своем исследовании первобытной мифологии и мифическом мире австралийцев и папуасов писал, что связь между личностью и ее страной не является географической или случайной: это жизненная, духовная и священная связь. Своя страна - это одновременно и символ и средство общения по отношению к невидимому и могущественному миру предков и сил, от которых исходит жизнь людей и природы. Поэтому удалить туземца от его тотемических центров - это не просто изгнать его или поставить в неблагоприятные условия. Это означает буквально лишить его возможности жить. Когда их уводят с земли предков, в новой обстановке они не только не имеют больше весьма специализированного знания ресурсов данной страны, но, что еще важнее, они сразу оказываются лишенными того, что ценнее всего, на их взгляд,- их религиозной и церемониальной жизни. Верования и обряды туземцев всегда имеют тенденцию локализоваться, сосредоточиваться в районе деятельности их предков, вокруг определенных деревьев, определенных камней, определенных источников воды в тех местах, где обитали духовные существа или сверхъестественные силы, от которых, по представлению туземца, зависит поддержка и защита. Отнимите у туземца территорию его племени, и он лишается возможности соблюдать большую часть своих церемоний. Он чахнет от горя*(7).

Весьма велико значение этого архетипа в становлении и господстве фашизма и большевизма. Образы Великой Германии и советской Родины-Матери были предназначены для того, чтобы люди клали на их алтарь все, даже свою совесть и жизнь. Для этого тоталитарный режим очень ловко и почти незаметно совершает подлог: родина заменяется государством, господствующей властью, что далеко не одно и то же. Это режиму чрезвычайно выгодно, потому что формируется жертвенное отношение населения к нему, полное ему подчинение, он ведь выступает в тоге главного хранителя и выразителя интересов родины. В голове законопослушного обывателя, который обычно не способен отделить государство от родины, создается четкий стереотип: все, что делается для государства, делается для родины, напротив, любой вред, причиняемый власти, всегда наносит ущерб родине. Отсюда такая активность в изобличении врагов народа, многотысячные толпы людей, требующих их крови, искреннее возмущение в отношении "предателей" родины и т.д.

3

Обратимся к другой очень яркой архетипической фигуре - к "чужому". "Чужой" - это прообраз, который сопровождает человечество с доисторических времен. У примитивных сообществ он наделялся таинственными мистическими силами, его следовало опасаться, как и убийц, воинов, убивших врагов, женщин во время менструаций, женщин после родов, лиц, находящихся в трауре, и т.д. "Чужой" выступал в качестве некоего психологического представителя враждебных сил, окружающих человека. С тех самых пор он неотвязно преследует людей в разных формах и разных ситуациях, но всегда олицетворяя собой угрозу, разрушение и даже смерть. Очень возможно, что на заре развития человеческой психики "чужой" был совершенно необходим: он заставлял думать и переживать.

Чужой - это человек другой страны, другого рода, нации, языка, религии, иных убеждений, обычаев и традиций. Одним словом, чужой - это представитель другой культуры.

Для древних людей, как и для многих современных, своя территория воспринималась (и воспринимается!) не просто как ландшафт, дома, улицы, люди "моей" культуры и т.д., но и как нечто, хранящее духовные ценности, символы и смыслы, без которых существование немыслимо. Человек здесь ощущает свое как бы мистическое слияние со своей землей. Как справедливо отмечает Т.В. Евгеньева, в условиях социокультурного кризиса современный человек готов отказаться от собственной индивидуальности в обмен на чувство защищенности, безопасности, которое дает реальное или мифологическое слияние с группой. При этом на первом этапе кризиса вперед выходят наиболее очевидные этнические и этноконфессиональные характеристики, по которым и происходит идентификация. Позже они дополняются и идентификацией региональной, где регион выступает в качестве особым образом идентифицированного субъекта ("Мы") и возникает мистическое единство общности с территорией*(8).

"Чужой" существует потому, что есть свой, свои, "мы". Принадлежность к "мы", т.е. к данному сообществу, определяется через "нашу" культуру, ее духовные ценности, обычаи, обряды, традиции. Ощущение принадлежности к ней в индивидуальном и групповом сознании обычно пребывает в латентном состоянии, но в кризисные периоды активизируется. Виртуальные "мы" и "чужие" есть реальная жизнь людей, многие из которых теряют самоидентичность из-за экзистенциального слияния с группой, ее символами и мифами, мифологизированными представлениями о времени, обществе, истории и т.д.

Архетип чужого и порождаемая им ксенофобия - не исключение из правил, а всеобщая закономерность. История религий, культур, отдельных стран, войн - это история разделения на своих и чужих, это не только постоянный страх перед чужим, но и неугасающая убежденность в том, что он хуже, чем "мы" (он коварный, глупый, бездарный, трусливый и т.д.), то, чем он владеет, не должно, по справедливости, принадлежать ему, он завладел им с помощью обмана или грубой силой, по недоразумению или невероятному стечению обстоятельств. Владения чужого вызывали зависть и ревность, а иногда страх и ощущение опасности.

Чужое - это система таинственных и непонятных, а потому пугающих знаков, это система мифов, обычаев и традиций, в корне отличающихся от "нашей" в первую очередь тем, что они представляют собой сплошную череду нелепостей. Ксенофобические же установки передаются не только страхами перед другими, но и леностью, вялостью ума, интеллектуальной и эмоциональной ограниченностью людей, не желающих выходить за пределы привычных стандартов и коллективистских норм, которые представляют собой пережитки общинной психологии. Поэтому можно утверждать, что ксенофобия является мощным источником идеологии и психологии толпы, т.е. массового сознания, этого главного хранителя архетипа чужого. Вместе с тем названные стандарты и нормы являются фактором, обеспечивающим цельность, единство со своей средой, что всегда остро необходимо человеку толпы. Он с радостью отдает этому единству самого себя, в том числе и свою свободу, лишь бы избавиться от невыносимой ноши самостоятельного принятия решений и ответственности.

С. Московичи писал, что толпа, масса - это социальное животное, сорвавшееся с цепи. Моральные запреты сметаются вместе с подчинением рассудку. Ослабляется социальная иерархия. Стираются различия между людьми, и люди выплескивают, зачастую в жестоких действиях, свои страсти и грезы: от низменных до героических, от исступленного восторга до мученичества. В цивилизациях, где толпы играют ведущую роль, человек утрачивает смысл существования, как и чувство Я*(9).

Как и каждому животному, толпе нужна добыча, и таковой очень часто становится чужой, выделяемый по любому признаку его непохожести на толпу и ее человеческих единиц: расовому, политическому, национальному, религиозному, сексуальной ориентации и т.д. Толпу невозможно убедить, что чужой ни в чем не виноват, поскольку она в этом не нуждается, ей нужны не доказательства, а жертва. Она заранее уверена, что жертва виновна, потому что она есть воплощение архетипа чужого. При этом правильное понимание психологии толпы предполагает, что ее члены отнюдь не только те, которые находятся в данный момент среди множества других таких же во время, например, демонстрации, собрания, шествия, погрома и т.д. Носителями ее идеологии и психологии являются все, кто принадлежит ей и в своей повседневной жизни, кто даже в одиночку будет думать и действовать как действительные ее члены, т.е. не по законам разума. Гитлер и Сталин всегда опирались на толпу.

Точно так же идеология и психология толпы не существуют только в тот момент, когда она во множестве собрана и мобилизована на что-то. Страна, в которой жизненно важные вопросы решаются не демократическим путем, а опираясь на толпу, провоцируя ее, скорее всего, находится в глубоком кризисе со всеми соответствующими последствиями.

Из-за неспособности думать толпа проецирует извне свои образы-идеи. Она принимает за реальные факты то, что на самом деле является продуктом ее желаний и фантазий, слухов и внушений. Толпа очень легко может уверить себя, что существует некая угроза, исходящая от той или иной социальной или религиозной группы, она приписывает ей ритуальные убийства, обманы, изнасилования и другие преступления, раздувает слухи и пускается в погромы и убийства. Если власть, опирающаяся на толпу, принимает недемократические или антигуманные решения, то она уверена в их поддержке толпой. Толпа безразлична к противоречиям, поэтому может принять и смешать идеи, которые никак не вяжутся друг с другом: шовинистические, националистические и социалистические, идеи братства и ненависти и т.д. Нечувствительность к явным противоречиям, как и у древних людей, объясняет тот факт, что масса завтра может поклоняться тому, что отрицала вчера.

Игнорирование толпой явных противоречий, нежелание искать объяснение явлений и, напротив, желание видеть причины бед в чужих, их кознях и вероломстве, склонность к принятию простейших решений и использованию грубой силы и т.п. дают определенные основания полагать, что психология толпы является хранителем архаического психологического материала. В этом аспекте следует признать закономерным, что в объятия толпы сравнительно редко попадают люди с высокой культурой и образованием, разве лишь в качестве вождей и других лидеров; она обычно состоит из тех, кого раньше метко называли простонародьем. Гитлер был точен, когда утверждал следующее: "Искусство пропаганды состоит в том, чтобы, примеряясь к уровню понимания тех слоев, среди которых работает воображение, слоев высоких масс, ведомых инстинктом, пропаганда в надлежащей психологической форме находила пути к их сердцу". Он превозносит использование образа во всех его формах, поскольку благодаря этому человеку приходится еще меньше напрягать свой рассудок.

Человек в ходе социализации обретает сознание, но в нем в разной степени присутствует человек прошлого, мало сопоставимый с тем длительным филогенетическим периодом, в ходе которого мы сформировались и результатом которого мы являемся. В толпе, отключая сознание и существуя на уровне воображения, фантазии и инстинктов, человек совершает обратный путь к своему более чем далекому предку.

Особое отношение к чужому заложено в человеческой природе: именно по этой причине маленькие дети боятся новых лиц. Но имеющиеся наблюдения показывают, что если ребенок ощущает эмоциональную близость с матерью, ее защиту, его страхи перед чужими встречаются реже и они не столь глубоки и длительны. Детские страхи перед чужими людьми - это диффузное, спонтанное, имманентное предчувствие опасности, это восприятие нарушения кем-то границ знаемого и уже пока еще скрытая возможность предвидения будущего на фоне несформировавшегося Я.

У ребенка в таких ситуациях начинает расширяться горизонт, он постепенно будет понимать, что мир состоит не только из мамы, папы, бабушки и т.д. В этот период очень велика роль матери как связующего звена между ребенком и окружающим миром. Она путем своего эмоционального и телесного общения с сыном или дочерью должна дать им понять, что они могут доверять ей и миру, а также самому себе. Только нравственно и психически здоровая семья может обеспечить ребенку через его мать уверенность в том, что внешний мир не состоит из одних опасностей, что он составляет единое целое с ним.

Возникающий таким образом онтологический источник веры и надежды Э. Эриксон назвал первичным ощущением доверия. Это основная цельность, поскольку она подразумевает, что внутренний и внешний мир могут восприниматься взаимосвязано и как благо. Тогда первичное недоверие и страх - это совокупность различных переживаний, несбалансированных процессом интеграции. Можно полагать, что появившаяся на этом этапе из-за чужого вражда, отрицание, страх потери удовольствия и состояния нервно-психического напряжения при дальнейшем неблагоприятном развитии жизни и воспитании закрепляется в глубинах психики и определяет установки и отношения уже взрослого человека, в том числе недоверие и неприязнь к чужим. Общественные институты, религия и церковь способны сформировать в человеке доверие и уважение к чужим, но очень часто именно они и определяют линию разрыва между своими и чужими, и само негативное содержание отношения к последнему. Особенно нетерпимые установки к чужим существуют в бедных, нуждающихся странах, строящих планы своего экономического и социального процветания; там свои беды обычно чужим и приписывают.

Очень важна традиция отношения к той или иной нации и религии, например, в России многие десятилетия на бытовом, а в советские годы и на государственном, уровне такой традицией был антисемитизм.

Чужой, конечно, не является единственной причиной страха. Та же религия может порождать и другие страхи, тревогу, опасения, например, по поводу конца света и Страшного суда, демонов, сатаны и т.д. Причем надо отметить, что сатана или дьявол являются частично архетипами чужого, но очень важно, что они выступают носителями зла, олицетворением его. В этом качестве они тоже архетипы. Впрочем, позже они несколько изменились, уже у М.Ю. Лермонтова демон приобрел романтический ореол бунтаря, постоянно ищущего персонажа.

Бог, этот великий архетип, создатель и покровитель всего на свете и, казалось бы, совсем не являющийся чужим, тоже может выступать причиной глубочайших страданий. Так, для Мартина Лютера не было страдания больше, чем неуверенность в своей судьбе в вечности; он не верил, что бог, столь страстно почитаемый им, обеспечит ему спасение. Это было связано не только с ощущением собственной греховности, но и с неуверенностью в боге, пожалуй, даже в большей степени. За всем этим стоит страх Лютера перед смертью, но не из-за мрака и неизвестности, с которой она может ассоциироваться, он, как глубоко верующий, боялся "сил адовых", которые там могут настигнуть его.

Страх перед чужим может быть вполне оправдан, если, например, он испытывается перед врагом Родины. Этот страх наряду с другими не менее важными факторами будет лежать в основе осторожности, продуманности, предусмотрительности, выбора тактики и стратегии борьбы с ним.

Грань между своим и чужим может быть самой разной. Ее может олицетворять незнакомый человек или лицо, придерживающееся иных нравственных убеждений, представитель другой социальной, национальной, религиозной группы и, следовательно, культуры. Особенно кровавыми, как показывает вся история человечества, бывают идеологические границы, образующие политические или религиозные учения и догмы. Носители иных идеологических истин представляют особую опасность, поскольку они видят и воспринимают мир своими (естественно, "неверными") глазами, они верят в такие вещи и придерживаются таких духовных ценностей, которые неизменно являются "ложными" или в лучшем случае продуктом заблуждения. Чужие идеологические ориентиры опасны не только сами по себе, но и потому, что они создают собственную культуру, свои институты, этику и эстетику, систему отношений, особую ментальность, а также государственные и общественные учреждения и организации, их защищающие. Культура, созданная идеологией, особенно религиозной, очень долговечна, она способна охватывать века, поэтому ее влияние на общественное, групповое и индивидуальное сознание, на образ жизни, мироощущение людей чрезвычайно велико.

Этнорелигиозная и политико-идеологическая культуры, часто сливаясь, весьма экспансивны, в первую очередь те, которые сформулированы мировыми религиями. Они постоянно стремятся захватить другие ареалы, отнюдь не брезгуя при этом агрессией, а поэтому угрожают "нашим" кровным интересам. Человеку жизненно важно взаимодействие со своей средой, общение же с носителями иной культуры в ряде случаев может быть для него весьма травматичным, хотя оно и дает определенный опыт.

Порождением современной глобализации является появление новых линий размежевания между людьми. Эти линии идут теперь не столько по государственным границам, сколько по религиозным, которые стали размежеванием культур, в первую очередь христианской и исламской. Новые границы могут пролегать внутри одной и той же страны, одного и того же региона, вызывая нетерпимость и ненависть, а отсюда экстремизм и терроризм. Глобализация усилила ксенофобию во всем мире, поскольку ускорила миграцию, смешение рас, наций и религий, обычаев и традиций. Возникло поэтому взаимное непонимание, недоверие и неприязнь. Россия, которая никогда не отличалась толерантностью, испытала это в полной мере. У нас стихийная и плохо контролируемая миграция привела к тому, что мигранты плохо адаптируются в новой среде, а среда отталкивает их от себя. Отсюда взаимная антипатия и вспышки агрессии.

Ксенофобическая психология опирается не на факты, а на проекции своих страхов и тревог, придает частному и единичному значение общего, подтасовывает факты и подвергает их предвзятым интерпретациям. Эта психология подвержена мистицизму, что особенно наглядно видно на примере гитлеровского нацизма, иррациональные смыслы которого маскировались штампованными фразами для толпы. Чужому могут приписываться даже магические, весьма губительные для других свойства, а также ориентация на достижение желаемого любыми средствами и любой ценой. Ксенофобическое сознание всегда нуждается в чужом, своем извечном враге, который постоянно плетет заговор, при этом враг - чужой - никогда не исследуется, он всегда подозревается, преследуется и разоблачается.

В массовом сознании противостояние "мы" и "чужие" часто дополняется верой в существование абсолютной правды. Ею обладает, конечно, только "наша" религия, нация, система, партия и т.д., убеждения и взгляды всех остальных - лишь заблуждения и ошибки, иногда злонамеренные. Эта вера определяет, в частности, мессианизм российской политической культуры и такое специфическое явление этой культуры, как соборность, отмечает Т.В. Евгеньева. Соборность как мистическое единство противостоит понятию демократии, но в соборности невозможно существование иного мнения, позиции меньшинства. Любой выпадающий из общности автоматически становится носителем ложных идей, частью враждебного "чужого". На мой взгляд, соборность тесно связана с общинной идеологией и психологией; более того, она скорее всего порождается ими, являясь характерной особенностью российского общества.

В какой бы культуре ни функционировали и ни развивались человеческая психика, сознание, рациональная деятельность - в традиционной, модерновой или постмодерновой, - везде и всюду пролегают более или менее заметные границы, водоразделы, стены, демаркации между "своим" и "чужим". Давно замечено, что сознание питает более весомый интерес к "чужому", нежели к "своему", ибо свое - знаемое, здешнее, обычное, тогда как чужое - колоритное, энигматичное, загадочное, вызывающее страх и одновременно влечение. В значительной степени "чужой" как обладающий активным поведением агент чужого - представитель иной реальности, нагромождающейся и сочлененной в нем. В культуре на основании архетипической оппозиции "свое-чужое", структурирующей бессознательное, возникла соответствующая категориальная оппозиция, сознательно осуществляющая рубрикацию мира - внешнюю и внутреннюю, пространственную и временную - и обнаруживающая в себе характер консгитуитивного параметра. Данное различение размыкало хаос и позволяло высвободить планы порядка. Для архаического человека, если прибегнуть к современной терминологии, свое - суть реальность, а чужое, хаос - суть виртуальность, отличающаяся неимоверной подвижностью, не позволяющей чему-либо стать в виде действительного*(10).

Криминологический интерес "чужой" представляет по той причине, что отношение к нему лежит в основе терроризма и экстремизма, особенно носящих этнорелигиозный характер, многих убийств и иных насильственных действий, субъективный смысл которых может заключаться в защите от другого. Архетип чужого мотивирует преступления ненависти на расовой, национальной, религиозной или социальной почве, число которых в России достаточно велико. Восприятие другого как чужого активно питает военные преступления против мирного населения и военнопленных, а также может объяснить жестокость в отношении представителей иных наций и религий, пренебрежительное отношение к их правам и интересам. Корыстные имущественные посягательства на них тоже способны быть следствием того, что они "чужие".

В условиях экономического и социального кризиса этот опаснейший "чужой" начинает заявлять о себе во весь голос. Гитлеровская Германия и большевистский СССР были окружены плотной стеной страшных и неумолимых врагов, которых, естественно, следовало уничтожать.

В СССР словосочетание "враг народа" многие годы было столь же обычным и привычным, как впоследствии "пятилетка качества" или "великие стройки коммунизма". Конечно, "врагом народа" мог быть только чужой, его влияние на общественную жизнь и даже развитие экономики, по представлению советской пропаганды, было огромным. Для германских нацистов чужими были евреи, цыгане, славяне, западные демократии.

Вообще очень просто и эффективно называть других причинами своих промахов и неудач, своей лени и безынициативности, своей необразованности и бестолковости. Поэтому если кто-то в чем-то нуждается, но не может удовлетворить свои потребности, то виноваты представители известной нации или религии, которые захватили все богатства в свои руки; если нет работы, то, разумеется, по той причине, что ее дают только приезжим; если проигрывается сражение, то не потому, что бездарны военачальники и армия плохо вооружена, а из-за шпионов и предателей и т.д.

Таким образом, мы видим, что корни ксенофобии, убийств и иной жестокой агрессии тоталитарного геноцида на почве национальной, религиозной или социальной вражды и ненависти носят архетипический характер.

Чужими, как справедливо отмечает Э. Нойманн, могут быть незаурядные, исключительно талантливые, гениальные люди. Они тоже способны выступать объектом преследований и гонений, особенно если их политические установки и предпочтения противоречат существующей системе. Их травят именно по этой причине, особенно в тоталитарных обществах, которые вполне покровительствуют тем людям, которые воспевают его ценности. Другие же, имеющие собственное мнение, отвергаются режимом, преследуются маргинальными личностями.

Э. Нойманн прав, что история так называемых цивилизованных стран характеризуется принесением в жертву выдающихся личностей, хотя они являются проводниками той силы, под воздействием которой история движется вперед. Сократ, Иисус и Галилей принадлежат к бесконечному ряду таких людей. Все народы и все эпохи внесли свою лепту в ритуал принесения в жертву выдающихся личностей в качестве козла отпущения. И если в наши дни этот ритуал осуществляется не сознательно, а бессознательно, то вряд ли можно говорить о каком-то прогрессе*(11).

В странах западной демократии идентификация происходит не по национальным, расовым или религиозным признакам, а по гражданству. Однако это не значит, что там не существует "чужой", выделяемый по тем же национальным, расовым или религиозным признакам, но такой чужой там гораздо менее заметен и конфликты на этой почве реже. Между тем "чужой" может быть определен и по социальным признакам, т.е. по своему месту в системе общественных отношений или по уровню материальной обеспеченности. Одним словом, "чужой" представляет собой вечную социально-психологическую категорию, так же как и "мы".

Угроза, олицетворяемая чужим, часто не имеет характера определенного ущерба, который будет нанесен. То, из-за чего человек тревожится, может быть совершенно неопределенным. Эта неопределенность не только оставляет нерешенным вопрос о том, какая именно внешне мировая сущность угрожает, но может свидетельствовать о том, что такая сущность вообще непонятна и незнакома.

В последнем случае даже то, что имеется под рукой, может не помочь, лишь увеличивая уровень тревожности и приводя к панике и обрушению всей системы личностной защиты. Страх перед ... сразу становится страхом за ... "Чужой" подтверждает, что мир есть далеко не безопасное место и он непредсказуем. "Чужой" в то же время является способом познания себя и мира, открытия новых реальностей.

Однако было бы неверно думать, что тревожность и страх возникают исключительно в связи с появлением чужого. Они могут быть детерминированы самой природой человека и фактом существования человека в мире. Все это полностью относимо к обществу: оно тоже может опасаться чужого потому, что такова его природа и особенно - его актуальное состояние, тем более, если оно тревожное. Естественно, что "чужой" может изобретаться намеренно, например для расправы с кем-то.

Между тем далеко не все люди согласны с тем, чтобы жить в окружении только всего знакомого. Многим абсолютно необходимы выходы за пределы привычного бытия и контакты, даже столкновения с "чужим" - людьми, обычаями, ценностями, культурой, особенно если свое не дает ответа на самые важные и мучительные вопросы. Но это не значит, что они не испытывают страх и тревогу, в частности перед чужим. Эти эмоции совершенно необходимы социализированному человеку, равно как и животным, что дает им преимущества с точки зрения эволюции для защиты и выживания.

"Чужой" - это не чужой или посторонний. По А. Камю, это - не отчужденная личность, а человек, пришедший из другого мира, среды, культуры, сообщества, способный разрушить "наш" гомогенный мир, культуру, бытие. Как физическая фигура он вполне реален, а вот его опасность, олицетворяемая им угроза - только виртуальны. Это его последнее качество, впрочем, тоже реально для воспринимающего, особенно если он отличается высокой тревожностью и мучим страхами. Для него данная виртуальная оппозиция всегда демонстрирует что-то чужое, непонятное, даже страшное, вызываемые импульсы и реакции зачастую оказываются ранее неизвестными для "Я". "Чужой" в ряде случаев может вызывать сильные эмоции, напряжение, даже потрясение. Этот архетип все время доказывает свою устойчивость, в то же время корректируя свои проявления и зависимости от внешних условий. Он предстает в качестве основы для возникновения различных комплексов и искажений действительности.

Виртуальный "чужой" архетипичен не только как персонаж, но и как извечно длящееся событие, выплескивающееся в реальность, а поэтому не подлежащее рассмотрению в качестве индуктивного обобщения вытесненных неприятных встреч с реальным "чужим". Виртуальный "чужой" - тень, стремящаяся к поглощению, завладению, разрушению чего-то ценного и принадлежащего нам, а не ему. Это наше когда-то, возможно, и принадлежало ему, но было безвозвратно отчуждено и передано в нашу пользу. Виртуальный "чужой" посягает на нашу свободу, одухотворенность, на возвышенность нашей души. Все действия "чужого", как и приписываемые ему помыслы и намерения, носят архетипический характер.

"Чужой" может быть явно патологизированным образом или такой фигурой фантазии, которая с трудом собирается в единое целое. "Чужой" может рисоваться как нечто страшное, но и как ничтожное, мелкое, слабое, недостойное жизни, безобразное. Такое случается, например, перед войной или во время войны, когда готовится захват другой страны. Но и страшное, и ничтожное следует рассматривать как порождение собственных глубинных переживаний и влечений человека, бытие которого совершается тяжело и болезненно. То виртуальное, которое именуется "чужим", способно быть ловушкой, и попавший в нее оказывается в ситуации вечного опасения и утраты себя. Ему обычно не дано осознать, что утрата себя здесь есть освобождение от этой ловушки.

В качестве "чужого" может выступить и "свой", но вышедший за ролевые рамки, предписанные данной культурой. В качестве чужого может рассматриваться и так называемый маргинал, если под маргинальной личностью понимать такую, которая, хотя и стоит на грани двух культур, все же больше тяготеет к иной культуре. Архетип чужого отмечает внешние границы "своих", причем границы могут быть очень жесткими, недоступными для чужаков. В качестве барьеров могут быть расовые, этнические, религиозные, социальные и иные нормы, наряду с которыми способны выступать предрассудки и даже суеверия.

Человек не всегда в состоянии понять, что он сталкивается с "чужим", непонятным, чуждым ему, например когда сталкивается с обаятельным и умным злодеем. Злодей также является архетипической фигурой, но иногда хорошо замаскированной. Чтобы понять его, индивид иногда начинает идентифицировать его с известными ему объектами реальности, но если такая попытка ошибочна, т.е. объект выбран неверно, планы злодея получают хорошие шансы на реализацию. Как архетип злодей многолик: от мелкого пасквилянта, терзающегося по поводу своей ничтожности, до державного преступника - главы тоталитарного государства, уничтожившего тысячи и даже миллионы своих соотечественников. Особый класс злодеев составляют рецидивисты, многократно совершающие тяжкие насильственные преступления, сексуальные банкроты, которые насилуют и убивают женщин и детей, наемные убийцы.

Выявление и клеймение чужого представляет собой рационализацию в виде защитного механизма. Она дает мощный толчок ксенофобским настроениям во всем обществе или в его отдельных группах. Поиски врагов осуществляются и в собственной истории, и они, конечно, оправдывают наихудшие предположения. Одновременно из прошлого один за другим вытаскиваются "наши" герои, основная заслуга которых состоит в подавлении и разгроме врагов. Здесь, таким образом, происходит сакрализация истории, которая становится не профанным, а священным временем, а также демонизация врагов. Мифологизация позволяет скреплять общество, формируя и поддерживая идентичность.

Актуализация образа врага означает, что само общество начинает испытывать сильные социальные напряжения, источники которых с трудом опознаются и рационализируются. Речь в данном случае не идет о конкретных неприятностях или частных действующих лицах - противнике, оппоненте, социально опасном лице, т.е. предсказуемых и понимаемых по своим мотивам действиях. Для того чтобы этот актер стал "врагом", он должен получить ряд генерализированных характеристик: неопределенность и непредсказуемость, асоциальную силу, не знающую каких-либо нормативных или конвенциальных характеристик. В такой тревожной и неясной ситуации общих страхов начинают оживать архаические интегративные механизмы, заставляющие людей чувствовать свою общность перед лицом опасностей*(12).

Враг - наиболее опасный тип "чужого", являющийся главной угрозой обществу, стране, государству, нации, душе, религии, природе, сверхценной идее, социальной группе и т.д. Он может быть надуманным для расправы с инакомыслящими (например "враг народа" в СССР) или вполне реальным (например нацистская Германия для народов СССР). От него необходимо защищаться, в частности, путем нападения, можно укрыться, уйти, убежать либо победить. Враг может сплачивать людей, но и разъединять их. Он может действовать напрямую и даже открыто, так сказать, с "мечом в руке", другие враги действуют скрытно, представляют угрозу отдельным социальным институтам и общественным ценностям, обществу в целом, его смыслам и символам. Эти "другие враги" могут переманивать на свою сторону тех, кто недоволен существующими порядками в своей стране, в своей общности, группе, вызывая таким образом раскол в последних, подозрительность и недоверие.

Враги иногда составляют атрибутивный элемент идеологии и психологии, в первую очередь тоталитарных государств: в силу своей паранойяльности у них всегда есть враги, внутренние и внешние, эти враги всегда тотальные. Образы врагов при этом являются продуктом соответствующих социальных институтов, государственных, бюрократических учреждений и находящихся у них на содержании идеологов. Эти образы вырабатываются постоянно, меняется только их внешнее обличье, появляются новые враги и новые угрозы в соответствии с политическими изменениями и государственными заказами. Как показывает история, страхи паранойяльного государства всегда влекут за собой многие тысячи жертв. То же самое можно сказать о традиционалистских обществах, которые в современных условиях глобализации видят врагов в западных цивилизациях и готовы обороняться от них с помощью террора.

Для современного, сложноустроенного, упорядоченного, обладающего значительным ресурсом безопасности и многократными системами внутренней и внешней защиты общества не специфичны архаические механизмы объединения людей перед лицом реальных или мнимых опасностей. В таких обществах ни армия, ни полиция не являются центральными, представительскими институтами, символически обозначающими основные ценности всего целого. В качестве таковых выступают совершенно иные публичные институты: свободный рынок, парламентская или научная дискуссия, спорт, гражданская благотворительность и т.д.

Человек психологически объединяется со своим врагом более тесной зависимостью, чем с просто чужим. Они оказываются прикованными друг к другу взаимной неприязнью, враждой, ненавистью, и уже это не дает им возможности разойтись. Причем враг может быть одной веры, социальной и национальной принадлежности, что и его контрагент, но это не делает его своим: он чужой по своим моральным, профессиональным, духовным, эстетическим качествам, потому что их разъединяет ненависть, зависть, ревность и другие аналогичные чувства. Такой враг, выделенный не на массовой основе, а в личных, даже интимных контактах, более индивидуализирован, чем, например, солдат вражеской армии. Но даже и такой индивидуализированный враг обычно наделяется не только личностно неповторимыми, но и архетипическими чертами.

Враг всегда наделяется нелестными характеристиками, низкими моральными качествами, а иногда и убогим интеллектом. Так поступали и поступают террористы и экстремисты всех мастей, так происходит и в повседневной современной жизни. Когда же дело доходит до войны или вооруженных столкновений, врагу приписываются трусость, коварство, подлость, недальновидность.

Так, хронисты Первого крестового похода считали, что мусульманские правители отличаются гордыней, которую средневековая религиозная мораль осуждала особенно сильно. Вообще все мусульмане, по мнению крестоносцев и их бытописателей, были грешниками со всеми вытекающими отсюда последствиями, поскольку они не знали истинного бога. Образы сарацинов не лишены фантастических и экзотических черт, все время подчеркивается их способность к магии, постоянные занятия астрологией и предсказаниями будущего по звездам. Зловредная магия и благочестивое чудо были двумя полюсами в контактах со сверхъестественным. Христианские отцы церкви, не отрицая способности сатаны преступать в своих действиях законы природы, предупреждали, что зловредная магия, магические чудеса суть лживые подделки, лишенные характера божественного откровения и благочестивого смысла. Хронисты в своих повествованиях ясно дают понять читателю, что чудесное, связанное с мусульманским миром, в любом случае не вписывается в систему христианских ценностей. В их рассуждениях о "другом" именно магические и экзотические интеллектуальные занятия мусульман являются одним из критериев их инаковости*(13).

Ненавистью и враждой к чужому проникнуты даже некоторые великие книги. Так, Откровение святого Иоанна Богослова постоянно угрожает смертью тем, кто не разделяет христианское вероучение, и даже тем, кто не доверяет пророчествам этой книги. Все они - чужие. Не случайно Апокалипсис стал синонимом насилия и жестокости.

Постоянное деление на своих и чужих легко можно обнаружить в "Манифесте Коммунистической партии". Последним К. Маркс и Ф. Энгельс прямо и косвенно грозят уничтожением, что и сделали их российские и иные последователи.

В центре идеологизированного языка коммунистов, пишет А.С. Ахиезер, лежала возможность описания реальности как укорененной в древнем противостоянии "мы-они", в расколотости, во взаимоотталкивании этих полюсов, в стремлении либо подавить силой раскол общества и власти, либо попыткой подменить реальный конфликт каким-то другим путем, чтобы найти мифологизированного врага, направить против него архаичную массу.

Культурная ситуация в советском обществе открывала возможность описать ее на языке конфликта. Попытка подавления раскола силой, создание идеологизированной картины конфликта требовали постоянных человеческих жертв. Народ в ситуации раскола воспроизводил в качестве руководителей ту группу людей, которая говорила на понятном ему, глубоко архаичном языке подавления "чужих". Идеология позволяла в соответствии с политическими стремлениями власти быстро менять границы между полюсами "мы-они". В сложном обществе эта формула, оставаясь неизменной, могла постоянно интерпретироваться, менять свое конкретное содержание, т.е. власть могла "назначать" - кто, какие группы, народы, страны относятся к "мы", а кто - к "они". Архаичный вариант этой культуры сохраняет неприятие культуры с преобладанием диалога. Эти люди не могли выбрать в начальство, например, либералов, которые выдвигали на первый план диалог, развитие демократических институтов*(14).

Ненавистью к "чужому" как к врагу дышит грязная фальшивка "Протоколы сионских мудрецов". О ней И.Л. Бачинин пишет: "Мышление мудрецов носит антагонизированный характер. Они рассматривают весь спектр социально-правовых проблем сквозь призму бинарной позиции "свои-чужие", "наши-враги", "мы-они", "господа-рабы". При этом в качестве субъекта, обозначаемого вторыми терминами диад, выступают все не евреи". Этот пасквиль был сочинен именно для того, чтобы вызвать ненависть к евреям, и эта цель была достигнута. В России прокатилась волна еврейских погромов. "Протоколы..." активно использовали гитлеровские преступники, современные российские антисемиты тоже нередко опираются на них. В качестве "чужих", на что и рассчитывали авторы "Протоколов...", оказались евреи.

По мнению Й. Петровского-Штейна, "Протоколы сионских мудрецов" весьма поспособствовали наиболее консервативным европейским силам в борьбе за власть, и в словесно-пропагандистском оформлении образа абсолютного врага, и в идеологической артподготовке к Холокосту. Оглушенная антисемитизмом охранительная мысль испуганно тыкала российской геополитике на тайный еврейский синедрион, схоронившийся в мистических лабиринтах парижских катакомб, так и не приучив ее рационально оценивать и серьезно изучать эмпирическую действительность. Более того, сто лет спустя она столь же усердно продолжает навязывать консервативному русскому мнению все тот же набивший оскомину "Протокольный" миф о евреях-врагах. В результате антисемитизм лишает русскую консервативную мысль живучести, подвижности и привлекательности*(15).

Все или, во всяком случае, очень многие беды и трагедии человечества исчезли бы, если люди перестали бы так остро и непримиримо воспринимать других людей как чужих, которых следует опасаться, ненавидеть, презирать и т.д. Поэтому можно сказать, что толерантность - это не только понимание различий в мире, но и придание этим различиям ценности.

В то же время мы не должны пренебрегать фактическим разнообразием культур, нельзя не констатировать наличие дикарей и варваров, нельзя утверждать, что их культура по сравнению с европейской просто другая культура. Различия существуют, причем весьма существенные, и культура дикарей не просто иная: утверждать такое - значит, ставить знак равенства между их фольклорной музыкой, исполняемой на примитивных деревенских инструментах, и музыкой, например, Моцарта. Дикари и варвары несомненно существуют, но это ни в коем случае не означает, что не нужно уважать их честь и достоинство, их верования, обычаи и традиции, если, конечно, они не противоречат морали и закону. Сегодняшняя вариативность культур иллюстрирует стадийность всемирно-исторических процессов зарождения и развития цивилизаций. В XX веке цивилизация продемонстрировала, насколько она хрупка, когда Россия и Германия провалились в варварство.

4

О том, что представляет собой личностное бессознательное, существуют различные точки зрения. Я считаю, что оно есть впечатления детства и ранней юности, невспоминаемые по причине их травматичности, несовместимости с требованиями морали, а также ненужности и неактуальности. Значит, невспоминаемое прошлое включает в себя не только отрицательные, но и иные явления (события). Некоторые люди сохраняют тягостные впечатления (например, пережитые в детстве побои, унижения, оскорбления), но они не пробуждаются до определенного момента, а пробудившись, обычно в состоянии опьянения, обретают мощную мотивирующую силу. По этим мотивам совершаются многие преступления против детей.

Коллективное бессознательное накапливается в течение всей истории человечества и тоже способно пробудиться в какой-то момент, а именно тогда, когда жизнь становится для общества (массы, толпы) невыносимой, тяжелой, удушающей, а, главное, новой, наполненной неизвестной опасностью. Тогда общество (страна, масса, толпа) возвращается в свое прошлое, иногда дикое, жестокое, но хорошо знакомое. Это явление точно описал американский романист Т. Вулф: "Он понял, что гитлеризм - это еще одна вспышка древнего варварства. Расистские бредни и жестокость, и неприкрытое поклонение грубой силе, и подавление правды, и обращение к обману и мифам, и безжалостное презрение к личности, и безрассудная, безнравственная уверенность, что один человек вправе единолично судить и решать за всех, а добродетель всех - в слепом, беспрекословном повиновении, - любая из этих основ гитлеризма возвращала к свирепости древнего племенного строя, к обросшим шерстью тевтонцам, что хлынули с севера и сокрушили огромное здание римской цивилизации. Этот дух первобытного дикарства, который только и знает, что алчность, похоть и силу, искони был подлинным врагом человечества.

Но дикарство это присуще не только Германии. Оно может проявиться в любом народе. Оно - чудовищная часть наследия, что досталось человеку от пращуров. Следы его ощутимы повсюду. У него множество личин, множество ярлыков"*(16).

Анализ социальных, экономических, социально-психологических и иных условий вспышек глобального насилия при большевизме и фашизме убеждает в том, что соответствующие периоды в истории России, Германии, Италии и некоторых других стран как раз характеризовались всеохватывающими кризисами.

Так, в результате многовекового разделения Италии юг страны в экономическом отношении сильно отстал от севера, само итальянское государство складывалось на основе отсталых экономических и социальных отношений. Положение в Италии ухудшилось после окончания Первой мировой войны: она унесла более 700 тыс. жизней, около 1,5 млн. человек были ранены и искалечены; итальянская промышленность оказалась без емкого внутреннего рынка, отмечался высокий уровень безработицы и обнищания населения; богатые северные провинции были опустошены. Был резко нарушен социальный и психологический статус бывших фронтовиков. Перенесшие все тяготы и лишения войны, они оказались за бортом мирной жизни. Перед уходом на фронт многие мелкие собственники продали свои лавчонки, а иных источников существования не имели. Уйдя на фронт, десятки тысяч студентов так и не доучились в университетах, а рабочие потеряли места на производстве. Поэтому озлобление фронтовиков постепенно возрастало и многие из них активно откликнулись на призывы фашистов Муссолини, политическая программа которого была нацелена на завоевание широких народных масс*(17).

Еще более тяжкое положение сложилось в Германии в результате поражения в Первой мировой войне. Полное экономическое разорение и продовольственный кризис, резкое обнищание людей и массовая безработица здесь сочетались с национальным унижением (по Версальскому договору территория страны уменьшилась на 1/8, население без малого на 1/10) и острыми социальными столкновениями. Один из биографов Гитлера, И. Фест об этом периоде писал, что дух безнадежности парил надо всеми. Прокатилась беспрецедентная волна самоубийств и, как всегда в подобные моменты истории, у людей пробудилась иррациональная страсть к полной переделке мира. Шарлатаны, астрологи, ясновидящие и всякие медиумы процветали вовсю. В период всеобщего бедствия они вызывали псевдорелигиозные чувства, придавали жизни утраченный смысл и значение. Обладая исключительной интуицией, Гитлер лучше других политических деятелей уловил подсознательное стремление масс. Это ему тем более необходимо было сделать, так как если в некоторых странах на Западе царили хаос, отчаяние и голод, то Германии пришлось хуже всего.

Немцы бессознательно ждали прихода вождя - избавителя, ибо в трудные времена люди всегда ждут мессию. Образ всемогущего отца настойчиво маячил в воображении тех, кто устал от тягот жизни. После поражения в войне, унизительного Версальского договора и резкого падения уровня и качества жизни Германия мечтала о чуде, надеясь на вмешательство высших сил. Успех Гитлеру был предуготован, поэтому в него поверили сразу и доверяли до тех пор, пока ему сопутствовала удача. Сам он очень точно определил этот момент: "Когда люди надламываются и начинают впадать в отчаяние, именно тогда им больше всего нужны великие гении. Именно тогда на бедных и несчастных людей из прошлого глядят тени великих людей, сумевших стать против нужды, позора, несчастий, сумевших показать людям дорогу к счастливой жизни. Горе народу, который стыдится обращать свои взоры за помощью к великим людям"*(18).

По мнению И. Феста, всем слоям и классам Германии была присуща тенденция послушания и жажда, чтобы ими руководили. В изменившихся условиях республики обладатели такого сознания увидели, что их нежданно-негаданно оставили в беде. Смутные комплексы страха, которыми они были переполнены, ощущались ими с особой силой еще и потому, что новая форма государственности не создала никакого авторитета, могущего в будущем полагаться на привязанность и лояльность. Рождение республики из беды поражения, проводимая державами-победительницами и диктуемая страждущим непониманием политика возмездия за давние грехи кайзеровских времен, гнетущий опыт голода, хаоса и расстройства денежного обращения, а также, наконец, неверно толковавшаяся как забвение национальной чести политика выполнения условий Версальского договора порождали величайшую неудовлетворенность в плане потребности отождествления себя с государственными порядками той потребности, которой эти люди всегда были обязаны и какой-то частью уважения к самим себе. Будучи лишенным блеска и униженным, это государство было для них ничем и с его приходом они во многом перестали понимать мир. В своем беспокойстве они шли в гитлеровскую партию, которая была как бы политической организацией их собственной растерянности. И в этой связи получает объяснение тот парадокс, что их тяга к порядку и добрым нравам, к верности и вере находила, как они это чувствовали, самое лучшее понимание именно у проникнутых духом авантюризма представителей партии Гитлера. Он обращался к внушенному нации инстинкту правил и дисциплины либо принимавшему мир упорядоченным, либо не принимавшему его вообще*(19).

О развале России перед октябрем 1917 г. известно всем. Но здесь следует подчеркнуть, что она ни в экономическом, ни в военном и особенно в психологическом и нравственном отношениях никак не была готова к войне, которая обрушилась на нее, как слепая снежная лавина. Неокрепшее еще в новых капиталистических условиях общественное сознание пришло в полную растерянность и не способно было предложить личности систему индивидуального спасения, как, впрочем, и всему обществу. Военные поражения, после недолгих успехов, нанесли самолюбию народа, привыкшему к ратным победам, еще один весьма ощутимый удар. Люди как бы оказались в социально-психологическом вакууме. Они постепенно утрачивали чувство государственности и причастности, которое заметно ослабилось после отречения царя, что очень многими ощущалось как сокрушение основ их бытия. Эту культуру не смогли заполнить программы различных партий и движений, а сама война, которая очень часто сплачивала народ и формировала его подчинение единой высшей воле, навсегда утратила такую свою роль. К тому же эта война была какой-то унылой, бесконечной, непонятной, без особой ненависти к противнику.

Положение усугублялось экономическим развалом, ускоряющимся процессом пауперизации городского населения, начавшимся еще до войны, и распадом сельской общины, которая испокон веков сплачивала крестьянство. Уход на фронт мужчин и гибель там значительной части из них расшатал и семью, что нанесло обществу огромный моральный и психологический ущерб. Названные явления тесно переплетались с общей анархией и неразберихой, бурным развитием атмосферы вседозволенности и растления нравов. Кризис охватил все слои населения, в том числе интеллигенцию, аристократию и духовенство, которые уже были не в состоянии, как раньше, оставаться проводниками и хранителями духовности и нравственности.

В подобной ситуации была остро нужна твердая рука, и она, на фоне общей растерянности, нашлась, как известно, в лице большевиков и Ленина. Но это была не просто убойная власть, опирающаяся лишь на насилие: она обещала не только порядок и защиту вконец растерявшемуся человеку, но и особый строй, который обеспечит всеобщее благоденствие и исполнит вековую, хотя и примитивную, мечту о полном равенстве и равном дележе богатств. Семена упали на благодатную почву разоренного и обескровленного народа, да и террор большевиков был ему не внове, ведь к этому давно готовили условия террористы и нигилисты, Нечаевы, разноликие базаровы, народовольцы и т.д. Но наступление кровавого хаоса, апокалипсиса и царства антихриста угадывались давно.

Об этом писал М. Лермонтов, а Ф. Тютчев, ощущая наступление грозных разрушительных сил, призывал:

Все гуще мрак, все пуще горе,

Все неминуемей беда -

Взгляни, чей флаг там гибнет в море,

Проснись - теперь иль никогда...

Ярким примером взрыва коллективного бессознательного являются трагические события в Камбодже. В 1975 г. там к власти пришли кхмерские коммунисты во главе с Пол Потом и Иенгом Сари, которые за пять лет уничтожили около трех миллионов (из восьми) своих соотечественников, в первую очередь интеллигенцию. Практически все городское население было насильственно депортировано в сельскую местность, где из них и местных жителей создавали "коммуны" (общины) и трудовые армии, а по существу - концентрационные лагеря. Всех камбоджийцев разделили на касты (категории) по степени лояльности к режиму. Вместе с частной собственностью была отменена и личная, деньги изъяты из оборота, а торговля стала носить характер натурального обмена. Были ликвидированы все учебные заведения, кинотеатры, телевидение, на всю страну выходил один официозный информационный листок, население было полностью изолировано от внешнего мира. Уничтожались ценнейшие произведения искусства и архитектуры, в том числе старинные, национальная библиотека и музеи превращены в склады, пагоды - в хранилища. Не стало почты, телеграфа, общественного транспорта. Жгли книги и архивы. Экономика и культура были разрушены полностью. Столица и провинциальные центры стали городами-призраками. В Пномпене проживало около 3 миллионов человек, кхмерские коммунисты выселили оттуда практически все население, оставив там 16-20 тыс. чиновников властвующего режима.

Сотни тысяч камбоджийцев под наблюдением вооруженных охранников работали от зари до зари. Семью ликвидировали, женщины и мужчины жили порознь, супругам разрешали побыть вместе лишь раз в десять дней. За тяжелую, изнурительную работу никакой платы не полагалось, лишь выдавали три раза в день по чашке риса. Широко эксплуатировался детский труд. Убивали людей и по плану, и по желанию местных властей даже по случаю "праздников". Солдаты могли убивать, грабить и насиловать в любое время. Религиозные чувства населения грубо попирались, священнослужителей убивали, буддийские статуи и алтари уничтожались. Была ликвидирована медицина, врачей убивали. Камбоджа, страна древнейшей культуры, была превращена коммунистами в выжженную пустыню - это фактически был полный возврат в первобытное общество, при котором не могли существовать никакие ценности культуры. О том, что воссоздавалось именно первобытное общество, свидетельствует не только глобальное уничтожение культуры, но и такая весьма характерная деталь: людей обычно убивали лопатами и мотыгами, этими примитивными древними орудиями труда. Объясняли это тем, что, якобы, экономили пули, однако это объяснение не выдерживает никакой критики, поскольку страна была набита оружием китайцев. Дело в том, что огнестрельного оружия в первобытном обществе быть не могло, поэтому оно психологически было чуждо коммунистам XX в. в качестве орудия расправы.

Еще одна красноречивая подробность: коммунисты запретили в Камбодже любовь, она стала считаться серьезным "преступлением", а за все проступки было одно наказание - смерть. Однако здесь есть своя логика, поскольку любовь (как и промышленность, религия, медицина и т.д.) совсем не свойственна тому периоду человеческой истории, который они пытались воссоздать. Именно поэтому она отторгалась ими и за нее карали столь жестоко. Проведем параллель: если кхмерские коммунисты считали любовь "серьезным" преступлением, то германские нацисты отнюдь не отнесли изнасилование к числу тяжких преступлений. Оно и логично, в диком человеческом стаде изнасилования быть не могло.

Тоталитаризм, как отступление от цивилизации, проявляется, конечно, не только в этих кровавых "деталях", сколь красноречивы бы они ни были. Необходимый атрибут кровавой диктатуры - вождь, всегда сосредоточивающий в своих руках необъятную власть, как тот же камбоджийский Пол Пот.

Большевизм, нацизм и фашизм не являются просто возвращением к какому-то неопределенному прошлому, а главным образом, к первобытному варварству, которое отрицает религию и утверждает магию, т.е. насаждает дорелигиозные и примитивно-религиозные системы жизни и мировосприятия, а своих вождей и их учения наделяет магическими свойствами. Современные кровавые деспоты обеспечивают примитивизацию общества и личности, возвращение к тем архидиким временам, когда община поглощала человека, превращая его просто в некую единицу под властью вождей (царьков) - магов. Подобно им главари современных орд провозглашали, что только им открыты высшие и сокровенные тайны о том, что такое мир и по каким законам он движется. Одним словом, тоталитаризм есть отход к тем временам, когда еще не было цивилизации.

Библиография

1. Бассиюни К. Воспитание народоубийц. - СПб., 1999.

2. Вулф Т. Домой возврата нет. Роман. - М., 1982.

3. Гитлер А. Моя борьба. - М., 1992.

4. Гудков Л. Идеология "врага". "Враги" как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага. - М., 2005.

5. Демографическая модернизация в России / под ред. А.К. Вишневкого. - СПб., 2006.

6. Евгеньева Т.Н. Культурно-психологические основания образа "другого" в современной России // "Чужие здесь". Радикальная ксенофобия и политический экстремизм в социокультурном пространстве современной России. - Т. II. - М., 2004.

7. Кудрявцев В.Н., Трусов А.И. Политическая юстиция в СССР. - М., 2002.

8. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. - М., 1994.

9. Лучицкая Л.И. Образ другого: мусульмане в хрониках крестовых походов. - СПб., 2001.

10. Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. - М., 1996.

11. Нойманн Э. Глубинная психология и новая этика. - СПб., 1994.

12. Петровский-Штейн Й. Враг рода человеческого: антинаполеоновская пропаганда и "Протоколы сионских мудрецов" // Образ врага. - М., 2005.

13. Райх В. Психология масс и фашизм. - СПб., 1997.

14. Стецовский Ю.И. История советских репрессий: в 2 т. - М., 1997.

15. Фест И. Гитлер: в 3 т. Т. I. - Пермь, 1993.

16. Шунгуров М.В. Человек: бытие и отчуждение. Опыт антропологической герменевтики. - Саратов, 1999.

17. Юнг К.-Г. Архетип и символ. - М., 1991.

18. Якоби И. Психологическое учение К.-Г. Юнга // Карл Густав Юнг: дух и жизнь. - М., 1996.

-------------------------------------------------------------------------

*(1) Кудрявцев В.Н., Трусов А.И. Политическая юстиция в СССР. М., 2002.

*(2) Стецовский Ю.И. История советских репрессий: в 2 т. М., 1997.

*(3) Бассиюни К. Воспитание народоубийц. СПб., 1999. С. 5.

*(4) Райх В. Психология масс и фашизм. СПб., 1997. Аналогичные мысли см.: Канетти Э. Масса и власть. М., 1997.

*(5) Якоби И. Психологическое учение К.-Г. Юнга // Карл Густав Юнг: дух и жизнь. М., 1996.

*(6) Юнг К.-Г. Архетип и символ. М., 1991. С. 97.

*(7) Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1994. С. 48.

*(8) Евгеньева Т.Н. Культурно-психологические основания образа "другого" в современной России // "Чужие здесь". Радикальная ксенофобия и политический экстремизм в социокультурном пространстве современной России. М., 2004. Т. II. С. 47.

*(9) Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. М., 1996. С. 28.

*(10) Шунгуров М.В. Человек: бытие и отчуждение. Опыт антропологической герменевтики. Саратов, 1999. С. 23.

*(11) Нойманн Э. Глубинная психология и новая этика. СПб., 1994. С. 54.

*(12) Гудков Л. Идеология "врага". "Враги" как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага. М., 2005. С. 11-12.

*(13) Лучицкая Л.И. Образ другого: мусульмане в хрониках крестовых походов. СПб., 2001. С. 198.

*(14) Демографическая модернизация в России / под ред. А.К. Вишневкого. СПб., 2006. С. 343.

*(15) Петровский-Штейн Й. Враг рода человеческого: антинаполеоновская пропаганда и "Протоколы сионских мудрецов" // Образ врага. М., 2005. С. 126.

*(16) Вулф Т. Домой возврата нет. М., 1982. С. 647-648.

*(17) Фест И. Гитлер: в 3 т. Пермь, 1993. Т. I. С. 78.

*(18) Гитлер А. Моя борьба. М., 1992. С. 110.

*(19) Фест И. Указ. соч. С. 241.