Интерпретация социальной реальности в правотворчестве и реформаторской деятельности (И.П. Малинова, "Российский юридический журнал", N 5, сентябрь-октябрь 2012 г.)

Интерпретация социальной реальности в правотворчестве и реформаторской деятельности

Рассматриваются понятия "человеческий капитал", "жизненный капитал человека". Дается оценка современных реформ в различных сферах с учетом реализации человеческого капитала, стандартов прав человека, в том числе права на достойное существование.

Эффективность законов и реформаторских программ, осуществляемых на государственном уровне, во многом зависит от адекватности тех интерпретаций социальной реальности, на которых они основаны. Не менее важна и логика социальных оценок и мотиваций, которую они порождают в сознании граждан. В проектах законов и реформаторских программ явно преобладают макроэкономические трактовки таких базовых для современного общества понятий, как "человеческий капитал", "реформы", "рынок", "права человека" и др. Однако каждая из этих эпистем переходного периода содержит массу нереализованных смыслов, способных придать новые импульсы модернизационным процессам в обществе.

Понятие "человеческий капитал" играет заметную роль в трансляции прогрессивных мобилизационных установок на общественные преобразования. Его популистский эффект объясняется наличием гуманистической ноты: люди - это большая ценность с точки зрения той пользы, которую они могут принести обществу, промышленности, экономике.

Вместе с тем такая макроэкономическая трактовка понятия "человеческий капитал" не вызывает индивидуальной заинтересованности. В ней отсутствует идеология капитализации личных человеческих достижений. Упускается из виду, что с точки зрения индивидуальной жизнеустроительной логистики и логики массовых мотиваций все человеческие усилия теряют смысл, если их результаты не капитализируются, а девальвируются.

Жизненный капитал человека, кроме вещественных составляющих, включает образование, карьеру, социальный статус, семейно-родственные и дружеские связи, любовь к родине, уверенность в ее устойчивом процветании - все то, что составляет основу жизнеустройства, служит сохранению и расширению социальных связей человека, его интересов. Если мы хотим культивировать свободный интегрированный рынок и капитализм и получать позитивные для общества результаты, мы должны понимать, что каждый участник этой системы только тогда способен к конструктивной деятельности, когда капитализм присутствует и в его жизни в виде аккумуляции результатов жизненной активности, возможности наращивания достигнутого, передачи его потомству, способному в свою очередь использовать этот жизненный капитал в соответствии с транслируемой в культуре системой базовых ценностей.

Недостаток социальной и экономической стабильности, постоянная спорадическая смена базовых правил жизнеустройства, ценностных приоритетов дезориентирует людей, разрушает их конструктивные установки на строительство собственной жизни и общественного благополучия, прерывает связь поколений.

Главная заповедь, которая могла бы стать своего рода гарантом подлинной действенности реформ, состоит в том, что радикализм, идущий от старого российского соблазна "устроить все - и немедленно", должен умеряться критическим отношением к наличным возможностям и самоограничением властных структур в области социальных экспериментов, особенно в тех случаях, когда проводимые реформы затрагивают человеческие судьбы.

Хорошо, если нестабильность рыночной экономики в переходный период компенсируется своевременными конструктивными реформами. Но если каждая реформа вызывает дополнительную дестабилизацию, то стоит, видимо, задуматься о принципах реформаторской деятельности.

Может ли государство наращивать экономические и иные потенциалы, если основная масса граждан вместо того, чтобы преумножать свой жизненный капитал, осваивая законы рыночной экономики, постоянно рискует оказаться у разбитого корыта в результате какой-нибудь очередной реформы? Вопрос, на первый взгляд, риторический, но по сути он относится к области методологий социального конструирования и побуждает к "перезагрузке" ставшего столь привычным понятия "реформа".

Слово "реформа" укоренилось в качестве позитивной идеологемы прогресса, автоматически легитимирующей проекты радикальных переустройств. Нет сомнений в том, что такие проекты создаются компетентными людьми и нацелены на решение назревших проблем. Желательно, чтобы в результате реализации не создавалось новых, не менее серьезных. В противном случае травматичный характер слишком поспешных реформ порождает в общественном сознании отторжение, усиливаемое их "госплановой" категоричностью, за которой угадывается нетерпеливость лоббистов.

Для предотвращения постреформаторских синдромов необходимо на стадии подготовки проектов проводить экспертные оценки возможного ущерба, который понесут те или иные категории населения в результате реализации данных реформ. При этом должен учитываться не только материальный ущерб, но и возможная девальвация неимущественных составляющих человеческого капитала.

При осуществлении масштабных реформ нельзя игнорировать законные притязания граждан на капитализацию их жизненных достижений. В экономике и культуре страны есть их вклад, и этот вклад должен иметь эквивалентное выражение в индивидуальном жизнеустройстве граждан. Иначе в сознании людей формируется негативная логика, подавляющая жизненную активность. Например, ведется множество дискуссий по поводу того, как бороться с молодежной преступностью, наркоманией, антисоциальными установками. Однако упускается из виду, что одной из главных причин деструктивных установок молодого поколения выступает его печальный опыт, извлекаемый из судеб старшего поколения. Основной смысл этой логики: "Лучше я сейчас возьму от жизни все. Пусть я сгорю, но доживать до старости не имеет смысла". До тех пор, пока старшее поколение не будет давать пример социального благополучия, не стоит надеяться на искоренение названных негативных явлений в молодежной среде.

Рынок - стихия, не считающаяся с человеком, но власть в государстве - это не стихия, и ее реформаторские решения, действия обязательно должны сообразовываться с интересами людей. При этом следует в высшей степени внимательно учитывать социально-психологические, а не только материальные интересы граждан. Если в мышлении власти, настроенной реформаторски, доминируют макроэкономические установки, то во внутренней политике неизбежны серьезные просчеты.

То, какой ущерб обществу, государству могут нанести реформы, подготовленные без учета законных интересов граждан, можно проиллюстрировать на примере несостоявшейся реформы русского языка (которая, кстати, была очень близка к реализации). Если такая реформа готовилась, то ее авторы рассчитывали на определенные результаты. Небезынтересно и сегодня проанализировать эти возможные последствия, потому что нет никаких гарантий, что безумная, но выгодная для монополистов компьютерного и информационного рынка идея адаптации русского языка к потребностям этого рынка не вернется в какой-то новой реформаторской версии.

Очевидно, что после проведения подобной реформы книжный сектор русскоязычного информационного поля перестал бы составлять конкуренцию электронному. Народ массово "кинулся" бы в сеть Интернет. Мотивы лоббирования такой реформы просматриваются достаточно четко. Один из главных манифестированных лоббистами аргументов "за" состоял в том, что после реформы, упрощающей правописание, русский язык стал бы значительно доступнее на мировой лингвистической арене. Однако стоит заметить, что английскому языку не мешает быть международным обилие неправильных глаголов и "лишних" букв в словах.

Ущерб национальной культуре от такой реформы был бы невосполним, именно этот аргумент приводился противниками ее проведения. Однако симптоматично, что дискуссия шла, так сказать, "поверх голов" носителей языка. О том, что реформа русского языка может существенно нарушить законные интересы граждан, их право на культуру, речь не велась. Но обесценивание публичных и частных библиотек, "инфляция" "старорусской" грамотности образованных граждан, отсечение носителей "послереформенного новояза" от текстовых богатств национальной культуры - разве все это не было бы нарушением культурных прав граждан? Разве это не нанесло бы огромного ущерба их жизненным интересам?

Однако - это факт - при обсуждении целесообразности реформы русского языка господствовали аргументы макросоциального толка, как будто язык, грамотность, текстовые пласты национальной культуры не представляют для людей индивидуально значимой ценности, не являются предметом глубоко личных жизненных интересов.

Точно такой же подход - макросоциальный, макроэкономический - проявился и при подготовке реформы в науке и образовании. Но наука, образование, как и язык, - это интеллектуальная составляющая общественного развития, к данной составляющей нельзя подходить с макроэкономическими мерками. Тем не менее, переводя науку и образование на рыночные рельсы, реформаторы не в полной мере учли, что "дикий рынок" подомнет под себя гуманитарные элементы науки и образования. (Нельзя сваливать минимизацию гуманитарной части образования только на разработчиков государственных образовательных программ, это не так. Нередко на местах в интересах превратно понимаемой рентабельности уменьшали по составу и по часам блок гуманитарных дисциплин.) В такого рода установках достаточно явственно проступают контуры пролеткультовских резекций в культуре, образовании и науке. Только тогда легитимирующим основанием этих разрушений была пролетарская целесообразность, а сейчас - рыночная.

Идеологема "рынок" в современных общепринятых интерпретациях ассоциируется с экономической рентабельностью и неким макроэкономическим фатализмом: что (и кто) выживет в рыночной конкуренции, то (и те) задает генетику дальнейшей социальной эволюции. (Отсюда, кстати, проистекает весьма распространенная в современном мире концепция "золотого миллиарда").

Однако нельзя забывать, что в основе рыночных процессов лежат человеческие оценки и мотивации, обусловленные культурой. Г. Тард писал о "социальной логике", в которой образуются ассоциации между индивидуальной и социальной жизнью: "первыми условиями телеологического индивидуального и социального согласия были Удовольствие и Страдание, Добро и Зло, понимаемые как особого рода реальности или полуреальности"*(1).

Культура должна регулировать рынок, а не рынок - культуру. Нельзя не согласиться с выдающимся социологом в его утверждении о том, что "капитал - это традиция, социальная память, которая бывает для обществ тем же, чем является для живых существ наследственность, - жизненной памятью"*(2). Очевидно, что это определение понятия "капитал" полностью совпадает по смыслу с понятием "культура" и могло бы стать одним из самых точных его дефиниций. Такое совпадение не случайно. Культура живет, произрастая в каждом из нас, она напоминает бесконечное поле, дающее все новые ростки, и ни одно растение не повторяет полностью другое. Нет никакой подлинной свободы, рынка, капитала, независимых от культуры, т.е. от "традиции, социальной памяти, которая бывает для обществ тем же, чем является для живых существ наследственность, - жизненной памятью". Именно поэтому нельзя пренебрегать культурным капиталом человечества. Он должен в полной мере воспроизводиться в системе образования.

Однако господство рыночных регуляторов привело к тому, что в системе образования и массовых коммуникаций, фактически ставших новым органоном просвещения, за четверть века произошло тотальное замещение сложившихся в течение тысячелетий геномов культуры геномами техногедонизма. Рынок победил культуру. Это пиррова победа: "Что легче проглатывается, то и заказывают". Становление личности в системе координат техногедонизма заменяется манипулятивными технологиями личностного роста, реальная жизнь - компьютерными играми, роскошь непосредственного общения - анонимными интернет-контактами и т.д. При этом критерии добра и зла нивелируются, система ценностей деформируется. Выход из царства Медиагипноса превращается в жестокую охоту за виртуально пережитыми наслаждениями, в том числе порочными, преступными.

В обществе серьезно и всесторонне исследуется вся совокупность социальных, экономических и культурных факторов разрастания этих тенденций. Но есть один фактор, о котором не принято говорить прямо, - это превратные интерпретации доктрины прав человека.

Понятие "права человека" нередко трактуется на уровне обыденного сознания как правовая доктрина, дающая всем своего рода карт-бланш на "достойное существование" независимо от прилагаемых усилий для достижения оного. И если в реальности достойное существование не предоставляется (а оно усилиями телевидения формируется в сознании как роскошное, устроенное по "звездным" стандартам), то разочарованный такой "обделенностью" субъект или уходит в различного рода зависимости, или вступает в конфронтацию с обществом.

В формальном смысле "достойное человека существование" достаточно просто разлагается на юридически-операциональные компоненты и юридизируется согласно общепринятым стандартам социального благополучия. К числу последних относятся объективные статистические параметры: во-первых, человеческой жизнедеятельности (средняя продолжительность жизни, детская смертность, заболеваемость по отдельным нозологическим единицам и т.д.), во-вторых, социальных условий жизнеобеспечения (прожиточный минимум, "черта бедности", средние показатели обеспеченности по различным категориям благ на душу населения, экологические условия и др.). Однако проблема юридизации понятия "достойное человека существование" формально-статистическим аспектом исчерпываться не может. Этот термин должен содержать более широкие социокультурные контексты, выражать гуманистическую концепцию человеческого бытия в обществе.

В ст. 23(3) Всеобщей декларации прав человека указывается: "Каждый работающий имеет право на справедливое и удовлетворительное вознаграждение, обеспечивающее достойное человека существование для него самого и его семьи и дополняемое, при необходимости, другими средствами социального обеспечения". В ст. 25(1) даются разъяснения: "Каждый человек имеет право на такой жизненный уровень, включая пищу, одежду, жилище, медицинский уход и необходимое социальное обслуживание, который необходим для поддержания здоровья и благосостояния его самого и его семьи, и право на обеспечение на случай безработицы, болезни, инвалидности, вдовства, наступления старости или иного случая утраты средств к существованию по независящим от него обстоятельствам (курсив мой. - И.М.)".

В последующих документах из этой рубрики прослеживается тенденция к расширительному толкованию права на достойное человека существование и усилению в нем мотивов субсидиарности, патронирования и октроирования. Так, в ст. 11(1) Международного пакта об экономических, социальных и культурных правах говорится: "Участвующие в настоящем Пакте государства признают право каждого на достаточный жизненный уровень для него самого и его семьи, включающий достаточное питание, одежду и жилище, и на непрерывное улучшение условий жизни (курсив мой. - И.М.). Государства-участники примут надлежащие меры к обеспечению осуществления этого правила, признавая важное значение в этом отношении международного сотрудничества, основанного на свободном согласии".

Если статьи соответствующей рубрики в Декларации содержат, как само собой разумеющееся, указание на источник достойного существования (вознаграждение за работу), то в Пакте право на труд (ст. 7) никак не связывается с правом на "достойный жизненный уровень" и "непрерывное улучшение условий жизни" (ст. 11), хотя речь идет прежде всего о тех категориях населения, которые не имеют гарантированного собственностью дохода. Кроме того, если в Декларации субсидиарное обеспечение "для поддержания здоровья и благосостояния" предполагается в случаях экстремально-бедственных, то Пакт этого условия не содержит. При подобном подходе человек как бы изымается из реальной социально-культурной среды и представляется в качестве некоего условного статистического индивидуума - объекта социальной опеки и патронирования. Но вне экстремальных ситуаций, указанных в ст. 25 Декларации (когда субсидиарная помощь оправданна, необходима), социальная опека, октроирование права на достойное существование делают человека зависимым, несамостоятельным и могут рассматриваться как формальный способ компенсации существенных изъянов системы (экономической, социальной, политической), не способной решить главную гуманитарную задачу - вовлечь человека в активную жизнь, включить в "социальность".

Очевидно, что для такого попечительски-покровительственного подхода совершенно нехарактерны мотивы индивидуально-обязывающей модальности в области прав человека. Законодатель лишь кратко констатирует, что человек имеет обязанности перед обществом. В источниках международного гуманитарного права эта констатация логически не связана (или связана лишь косвенно) с постановкой вопроса о праве человека на достойное существование. Казалось бы, хорошо уже то, что вообще на высоком международном уровне мировое сообщество законодательно утверждает данное неотъемлемое право человека. Но в тех случаях, когда в таких нормах нет даже упоминания о том, чем сам человек должен обеспечивать это достойное существование, человек неизбежно предстает как объект (опеки, патронирования и т.д.), однако не как самостоятельный, деятельный, достойный субъект. Нельзя не учитывать, что тот угол зрения, под которым права личности представлены в контекстах гуманитарного права, играет большую роль в формировании образа человека в правовой картине мира. Кант в свое время показал, что гарантии счастья не входят в компетенцию права, оно может только помочь человеку стать достойным счастья. И это условие выполнимо лишь тогда, когда законодательное декларирование права человека на достойное существование включает в себя индивидуально-обязывающую модальность.

Как метко выразился известный гуманист, писатель А. Франс, "к добродетели надо принуждать". То, что многие нормы национального права содержат требования соблюдать чисто внешние традиционные формы поведения в обществе, радикально настроенные субъекты склонны трактовать как некие архаизмы и, более того, как ущемление прав личности на свободное самовыражение. Однако, как видно из приведенных рассуждений, все не так просто, на поверку может оказаться, что многие кажущиеся излишне пуританскими правовые нормы, регламентирующие поведение людей, глубоко связаны с фундаментальными, архетипными человеческими мотивациями и в силу этого служат охране тех основополагающих потребностей человека, на защиту которых он имеет право. Хотя действительно, в правосознании некоторых групп населения они могут трактоваться как дань устаревшим традициям, официозу и тоталитарным порядкам.

Сказанное относится к конкретным нормам национального права, регулирующим чисто внешние формы поведения. Что же касается проблемы формирования стандартов международного гуманитарного права, содержащих наиболее общие инварианты индивидуально-обязывающей модальности, то думается, что без последних вообще невозможен перевод понятия "достойное существование" в такие юридически значимые формулы, которые не сводились бы к объективистским, статистически звучащим, индифферентным к особенностям национальной культуры параметрам социального благополучия. Нет ничего антигуманного в том, что общество обращается к человеку не только с намерением и юридически гарантированной готовностью создать необходимые условия для его достойного существования (за это отвечает государство), но и с требованием использовать эти условия (это никто, кроме самого человека, сделать не может). "Свобода есть духовный воздух для человека; но для недуховного человека она может стать соблазном и опасностью. Культура без свободы есть мнимая культура, праздная видимость ее; но некультурный человек обычно воспринимает ее как "право на разнуздание" или как призыв к произволу"*(3).

Права и свободы личности должны содержать в себе индивидуально-обязывающую модальность, ориентирующую человека на ответственное к ним отношение, на готовность их отстаивать и на развитие способности самостоятельно ими располагать во благо себе и обществу.

От интерпретаций социальной реальности зависят базовые установки как законодателей, реформаторов, так и граждан. Эпистемы современного общества - "человеческий капитал", "реформы", "рынок", "права человека" - действуют в социальных группах и в обществе в целом как идеологемы, порождающие превалирующие интенции общественного сознания и магистральные тенденции социального развития.

И.П. Малинова,

доктор философских наук, профессор,

декан факультета магистерской подготовки УрГЮА

(Екатеринбург)

"Российский юридический журнал", N 5, сентябрь-октябрь 2012 г.

-------------------------------------------------------------------------

*(1) Тард Г. Социальная логика. СПб., 1996. С. 135.

*(2) Там же. С. 385.

*(3) Ильин И.А. Путь к очевидности // Ильин И.А. Собр. соч. М., 1994. Т. 3. С. 510.