Развитие юриспруденции в Московском государстве (XIV-XVI вв.). Статья третья (В.А. Томсинов, "Законодательство", N 6, июнь 2005 г.)

Развитие юриспруденции в Московском государстве (XIV-XVI вв.). Статья третья

Основу знаковой системы русской юриспруденции XV-XVI вв. составил понятийный и терминологический аппарат правовых памятников предшествовавших эпох, среди которых особое значение имела в этом смысле Русская Правда. Как известно, текст названного правового сборника был написан русским письменным языком, созданным на базе бытового русского языка, на котором говорили в городах Древней Руси*(1). Указанный язык отличался от церковнославянского, на котором были изложены воспринятые древнерусским духовенством византийские юридические тексты.

В исследованиях филологов по истории русского литературного языка, в которых затрагиваются проблемы формирования древнерусской юридической терминологии, часто высказывается мнение о том, что существование в древнерусском обществе двух письменных языков - диглоссии - приводило к тому, что формировались одновременно два понятийных и терминологических аппарата древнерусской юриспруденции: источником одного из них являлись тексты, написанные на русском языке, другого - церковно-славянские тексты. В результате возникло два ряда юридических терминов. В.М. Живов отмечает в своей работе, посвященной древнерусской юридической терминологии, что "в этой области церковнославянские и русские лексемы последовательно противопоставлены, образуя целый набор коррелянтных пар - русские термины не встречаются в церковнославянских юридических текстах, церковнославянские термины не характерны для древнейших русских юридических памятников"*(2). Подобной точки зрения придерживается и филолог Б.А. Успенский. Соглашаясь с В.М. Живовым, он пишет: "Действительно, русские термины, вообще говоря, могут употребляться в церковнославянских текстах, но они, как правило, не наблюдаются в корпусе церковнославянских юридических памятников, переведенных с греческого. Равным образом церковнославянские термины могут встретиться в русских текстах, но они нехарактерны - особенно на начальном этапе - для русских юридических кодексов. Это ограничение относится не к языку, а к определенной разновидности текстов"*(3).

Задолго до В.М. Живова и Б.А. Успенского приведенную мысль высказал русский лингвист Б.О. Унбегаун*(4), проживавший в эмиграции. В качестве примера раздвоения древнерусской юридической терминологии он упоминал, в частности, слова "правда" и "закон". Ученый констатировал, что в юридических текстах, написанных на русском языке, для обозначения понятия права или совокупности правовых норм использовалось первое из них, в текстах на церковнославянском языке - второе*(5). Проявлением такого дублирования Унбегаун считал и использование в текстах, написанных на русском языке, слова "обида", а в церковнославянских произведениях - термина "проказа"*(6).

Факт существования в рамках древнерусской правовой культуры двух систем юридической терминологии является очевидным. Однако вряд ли из этого следует, что "церковнославянские и русские лексемы последовательно противопоставлены, образуя целый набор коррелянтных пар" и что "русские термины не встречаются в церковнославянских юридических текстах", а "церковнославянские термины не характерны для древнейших русских юридических памятников". О противопоставлении церковнославянских терминов и терминов русского языка вполне можно было бы говорить, если бы данные термины образовывали "коррелянтные пары", т.е. обозначали одно и то же юридическое понятие. Но в действительности этого не было и не могло быть.

Терминология церковнославянского языка создавалась главным образом для обозначения понятий, выражающих различные аспекты религиозно-нравственной жизни человека и общества. Немецкий путешественник и лингвист Генрих Вильгельм Лудольф, пребывавший в России в 1692-1694 гг., опубликовал в 1696 г. в Англии "Русскую грамматику". Он отмечал в этой книге, что "названия большинства обычных вещей, употребляемых в повседневной жизни, не встречаются в тех книгах, по каким научаются славянскому языку"*(7). Содержание произведений церковнославянской литературы показывает, что для восполнения подобных пробелов применялись, как правило, обиходные слова народного русского языка. Что же касается текстов, изложенных на русском языке, - таких как, например, текст Русской Правды, - то в них большинство терминов, приспособленных для обозначения юридических понятий, возникло именно в рамках языка, на котором разговаривало в повседневной своей жизни население Древней Руси. Если же в народном русском языке отсутствовали подходящие для выражения каких-либо юридических понятий слова, то в этих случаях использовались отдельные термины церковнославянских текстов.

Различия в происхождении и в предназначении между использовавшимися для выражения юридических понятий терминами церковнославянского языка, с одной стороны, и терминами русского языка, с другой, неизбежно влекли за собой существенные расхождения и в их значениях. Характер этих расхождений хорошо виден на примере двух упомянутых пар терминов - "правда" и "закон", "обида" и "проказа".

Тексты письменных памятников Древней Руси и Московского государства показывают, что термин "правда" используется в них в смысле совокупности правовых норм, договора, присяги, обещания, честности, справедливости, истины*(8). Термин "закон" подразумевает совокупность правовых норм, религиозный завет, религиозную веру и ее правила*(9). Как видим, содержание данных терминов "пересекается" только в одном пункте - при обозначении совокупности правовых норм. Однако данное сходство лишь внешнее.

Рассмотрение конкретных случаев применения названных терминов в указанном смысле позволяет сделать вывод о том, что словом "правда" обозначались на Руси правовые нормы, установленные великокняжеской властью. Согласно Новгородской первой летописи младшего извода, правда - это то, что великий князь Ярослав дал новгородцам*(10), или то, что приняли Изяслав, Всеволод, Святослав и другие князья*(11).

Термин "закон", употребленный в смысле совокупности правовых норм, впервые встречается на Руси в тексте русско-греческого договора 911 г., который приводится в Ипатьевской летописи. В заключительной части этого договора говорится о том, что представители князя Олега клянутся перед византийским царем "по закону и по покону" своего народа*(12). Очевидно, что под "законом русским" здесь подразумеваются правовые нормы, сложившиеся в народном быту и являющиеся частью народной традиции, т.е. нормы действовавшего в русском обществе устного обычного права*(13).

Сопоставление терминов "обида" и "проказа" также выявляет значительные различия в их значениях.

"Обидой" в древнерусских текстах называется оскорбление, а также действия, причинившие смерть или материальный ущерб. Иногда данным термином обозначается вражда или ущерб, причиненный войной*(14).

В отличие от термина "обида", слово "проказа" применяется в памятниках древнерусской письменности для обозначения не совершенного преступного действия или его последствия, а замышляемого в голове злодеяния*(15). Любопытно, что церковнославянский термин "проказа" встречается так же, как и термин "закон", в текстах русско-греческих договоров 911 и 944 гг., написанных, по признанию филологов, на таком же языке, на котором изложены различные варианты текста Русской Правды *(16). Данный факт свидетельствует о том, что две системы юридической терминологии - церковнославянская и терминология делового русского языка - с самого начала существовали не обособленно одна от другой, а находились в тесном взаимодействии. Церковнославянские термины стали утверждаться в сфере русского делового языка уже в Х в. Постепенное их проникновение в систему светской юридической терминологии продолжалось на протяжении всей эпохи Древней Руси.

Однако по-настоящему широким применение церковнославянских терминов для выражения юридических понятий в текстах, написанных на русском деловом языке, стало только в эпоху Московского государства. Эволюция социально-экономических отношений, создание Русского централизованного государства, усиление роли центральной государственной власти в области правосудия, развитие системы письменного делопроизводства - все это требовало обновления и расширения системы светской юридической терминологии. Использование церковнославянских терминов оказывалось в этих условиях наиболее эффективным способом решения данной задачи.

Во-первых, за прошедшие столетия в русский деловой язык перешло много церковнославянских слов, т.е. накопился большой опыт применения терминов одной языковой системы в рамках другой. Во-вторых, церковнославянские термины, как правило, не имели синонимов в русском деловом языке и поэтому при своем внедрении в его лексику не испытывали никакой конкуренции. В-третьих, указанные термины, как правило, не были новыми для людей, составлявших светские юридические сборники и применявших на практике их нормы. В-четвертых, термины церковнославянского языка несли в себе определенное религиозное содержание, а потому более эффективно могли воздействовать на сознание людей. В-пятых, по сравнению с русским деловым церковнославянский язык имел в своем составе значительно большее количество абстрактных, а значит, более пригодных для выражения юридических понятий терминов.

Слова церковнославянского языка, внедренные в аппарат светской юридической терминологии, не только количественно расширяли объем данного аппарата, но и придавали ему качественно иные свойства. В ряде случаев они заменяли собой прежде употреблявшиеся для обозначения юридических понятий исконно русские слова.

Так, произошло, например, со словом "видок", обозначавшим очевидца преступления. Данный термин использовался в Русской Правде (в ст. 2 Краткой редакции текста по Академическому списку*(17) и ст. 29 Пространной редакции*(18)). Наряду с ним здесь употреблялся и термин "послух". Он встречается уже в ст. 30 Краткой редакции Русской Правды ("Аще же приидеть кровав мужь любо синь, то не искати ему послуха"*(19)), но эта статья, вероятно, является более поздней вставкой.

О "послухе" говорилось в целом ряде статей Псковской судной грамоты*(20). Вместе с тем в ст. 56 данного правового сборника упоминались "свидетели"*(21). Данный термин нашел применение и в судебниках. Статья 47 Судебника 1497 г. гласила: "А кто купит на чюжей земли что, а поймаются у него, и толко у него свидетелей два или три люди добрые скажут по праву, что перед ними купил в торгу, ино тот прав, у кого поималися, и целования ему нет; а не будет у него свидетелей, ино ему правда дати"*(22). О "свидетелях" шла речь и в ст. 95 Судебника 1550 г.: "А в служебном походе, кто у кого купил лошадь, и кто у него за ту лошадь поимается, и тот, хто купил, поставит свидетелей человек пять или шесть на того, у кого купил, а запрется тот, у кого он купил, ино им суд"*(23).

Употребляя термин "свидетели", судебники не отказывались от применения термина "послух". О послухе говорилось, в частности, в ст. 48 Судебника 1497 г., которая следовала за статьей, посвященной свидетелям. Статья 67 названного правового памятника, предписывающая, чтобы послухам, "не видев, не послушествовати", проливает свет на смысл, вкладывавшийся в термин "послух": под ним подразумевался очевидец правонарушения.

Термин "свидетель" обязан своим происхождением церковнославянскому языку. Приведенные примеры показывают, что, во-первых, в аппарат светской юридической терминологии он вводился постепенно, а во-вторых, закрепившись, получил в его рамках значение, которого не имело ни одно слово русского делового языка. Термином "свидетель", как явствует из содержания ст. 47 Судебника 1497 г. и ст. 95 Судебника 1550 г., стало обозначаться лицо, призванное удостоверить сделку купли-продажи. Такое же значение придавала свидетелям Псковская судная грамота. Сам факт появления фигуры "свидетеля" на страницах названных правовых памятников служит явным доказательством произошедшего к тому времени усложнения юридического быта русского общества. Вместе с тем, это самый яркий, пожалуй, пример благотворного влияния церковнославянской терминологии на развитие в России светской системы юридических понятий и терминов.

Можно привести множество других случаев внедрения церковнославянской лексики в состав делового русского языка. Так, в Русской Правде понятие движимого и недвижимого имущества обозначалось термином "дом". "Аже кто умирая разделить дом свои детем..."*(24), - говорилось в ст. 92 Русской Правды Пространной редакции. В некоторых правовых памятниках имущество могло обозначаться и как "живот". Указанным терминам народного русского языка соответствовали церковнославянские термины "имение" или "стяжание". Утверждение данных терминов в документах, написанных на деловом русском языке, также происходило в эпоху Московского государства.

Развивавшаяся в указанную эпоху светская система юридических понятий и терминов расширялась и обогащалась не только за счет лексики церковнославянского языка, но и благодаря многочисленным заимствованиям из западнорусского словаря. Одним из таких заимствований является термин "статъкъ", который встречается в ст. 8, 10, 11, 13, 39, 60 Судебника 1497 г., присутствует он и в Судебнике 1550 г.а (ст. 52, 92). Смысл данного термина становится понятным благодаря контексту. Так, в ст. 10 Судебника 1497 г. говорится: "А не будет у того татя статка, чем исцево заплатить, ино его бив кнутиемь, да исцу его выдать вь его гибели головою на продажю, а судье не имати ничего на нем"*(25). Статья 92 Судебника 1550 г. гласит: "А которой человек умрет без духовной грамоты, а не будет у него сына, ин остаток весь и земли взятии дочери; а не будет у него дочери, ино взятии ближнему от его роду"*(26). Из этих примеров очевидно, что рассматриваемый термин обозначал имущество или наследство*(27).

Первое упоминание термина "статъкъ" в русских деловых документах датируется 1449 г. В указанном году был заключен договор между Московским государством и Литвой. В тексте, изложенном на русском языке, содержалась следующая фраза: "А которые люди выведены отколе невольно "..." ино ихъ отпустити добровольно зъ их статъки к ихъ местомъ"*(28). По словам венгерского специалиста по истории западнорусского языка А. Золтана, "для великорусского делового языка середины XV в. слово статок является новым словом, между тем как в западнорусском оно имело более древнюю традицию употребления, и, судя по фиксации слова в Киевской летописи, а также по широкому распространению этого слова в современных украинском и белорусском языках, в Западной Руси оно имело поддержку и со стороны разговорного субстрата. В великорусском, наоборот, это слово распространилось канцелярским путем и оставалось до конца своего существования типичным канцеляризмом, как об этом свидетельствует его дальнейшая судьба"*(29).

Период, охватывающий XIV-XVI вв., стал для русской юриспруденции временем формирования новой знаковой системы. Данная система вбирала в себя юридический понятийный и терминологический аппарат предшествовавших эпох, она обогащалась лексикой, сложившейся в рамках церковнославянского языка, впитывала в себя юридические термины западнорусского языка. Тем самым создавались важнейшие предпосылки для дальнейшего развития русской юриспруденции.

О том, как развивалась юриспруденция в России на протяжении XVII столетия, пойдет речь в следующем цикле статей, посвященных истории русской юриспруденции.

Цикл статей, посвященных юриспруденции Древней Руси, был опубликован в журнале "Законодательство" в 2003 (N 7-11).

В.А. Томсинов,

доктор юрид. наук,

профессор юридического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

"Законодательство", N 6, июнь 2005 г.

-------------------------------------------------------------------------

*(1) См. об этом: Томсинов В.А. Юриспруденция Древней Руси (X-XIII вв.). Статья третья // Законодательство. 2003. N 9. С. 88-89.

*(2) Живов В.М. История русского права как лингвосемиотическая проблема // Из истории русской культуры. Т. 2. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 657.

*(3) Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI-XVII вв.). М., 2002. С. 106.

*(4) См.: Unbegan B.O. Russe et slavon dans la terminologie juridique // Revue des etudes slaves. 1957. V. 34. P. 129-135; Unbegan B.O. Selected Papers on Russian and Slavonic Philology. Oxford, 1969. P. 176-184.

*(5) Unbegan B.O. Selected Papers on Russian and Slavonic Philology. P. 180.

*(6) См.: Unbegan B.O. "Le crime" et "le criminal" dans la terminologie juridique russe // Revue des etudes slaves. 1959. V. 36. P. 47-58.

*(7) Лудольф Г.В. Русская грамматика / Пер., вступ. статья Б.А. Ларина. Л., 1937. С. 114.

*(8) См.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Спб., 1902. Т. 2. Стлб. 1355-1359.

*(9) См.: Там же. Спб., 1893. Т. 1. Стлб. 921-923.

*(10) "...А Ярославъ идее къ Кыеву, с?де на стол? отца своего Володимира; и абие нача вои свои д?лит?, старостамъ по 10 гривенъ, а смердомъ по гривн?, а новгородцомъ по 10 гривенъ вс?м, и отпусти ихъ вс?х домовъ, и давъ имъ правду, и уставъ списавъ..." (Полное собрание русских летописей. Т. 3. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. 175) (здесь и далее выделено мной. - В.Т.).

*(11) "Правда уставлена Рускои земли, егда ся совокупилъ Изяславъ, Всеволод, Святославъ..." (там же. С. 177).

*(12) "Мы же кляхомся къ царю вашему, иже от Бога суще, яко Божие здание, по закону и по покону языка нашего, не переступити нам ни иному от страны нашея от оуставленых главъ мира и любве" (Полное собрание русских летописей. Т. 2. Летопись по Ипатьевскому списку. М., 1998. Стлб. 28). В Лаврентьевской летописи содержится несколько иной вариант этой фразы: "Мы же кляхомся ко царю вашему, иже от Бога соуща, яко Бжьа здание, по закону и по закону языка нашего, не престоупити нам ни и ому от страны нашея от оуставленых главъ мира и любви" (Полное собрание русских летописей. Т. 1. Повесть временных лет по Лаврентьевскому списку. М., 1997. Стлб. 37).

*(13) См. об этом подробнее: Томсинов В.А. Юриспруденция Древней Руси (XI-XIII вв.). Статья первая // Законодательство. 2003. N 7. С. 85-89.

*(14) См.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. 2. Стлб. 502-504.

*(15) См.: Там же. Стлб. 1534.

*(16) По словам Б.А. Ларина, указанные договоры "надо рассматривать как документы, отражающие состояние русского языка в X в., конечно, не в его полном объеме, а в одном только типе языка юридического, дипломатического, правового, или, как шире стали его называть, языка делового" (Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка (Х - середина XVIII в.). М., 1975. С. 44).

*(17) "Или будеть кровав или синь надъражен, то не искати ему видока человеку тому..." (Российское законодательство Х-ХХ веков. Т. 1. Законодательство Древней Руси. М., 1984. С. 47).

*(18) "Аже придеть кровав муж на двор или синь, то видока ему не искати, но платити ему продажю..." (там же. С. 65).

*(19) Там же. С. 48.

*(20) См., напр., ст. 22 ("А на которого послуха истец послется, и послух не станет, или став на суде не договорит в ты ж речи, или переговорит, ино тот послух не в послух, а тот не доискался"), а также ст. 20, 21, 23, 24 (там же. С. 333).

*(21) "...А не будет у коего свидетелей, ино ему правда дати, а то(т) не доискался" (там же. С. 337).

*(22) Российское законодательство Х-ХХ веков. Т. 2. Законодательство периода образования и укрепления Русского централизованного государства. М., 1985. С. 60.

*(23) Там же. С. 119.

*(24) Российское законодательство Х-ХХ веков. Т. 1. С. 70.

*(25) Российское законодательство Х-ХХ веков. Т. 2. С. 55.

*(26) Там же. С. 119.

*(27) См. о термине "статъкъ" также: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Спб., 1903. Т. 3. Стлб. 509.

*(28) Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. / Подг. к печати Л.В. Черепнин / Отв. ред. С.В. Бахрушин. М.-Л., 1950. С.15.

*(29) Золтан А. Пути проникновения западнорусской лексики в великорусский деловой язык в XV в. // Из истории русской культуры. Т. 2. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 787.